Россия (СССР)
Русский математик (по образованию), биолог по роду занятий, теоретик и историк науки.
А.А. Любищев вёл обширнейшую переписку со многими выдающимися учёными. Многократно выступал против деятельности Т.Д. Лысенко.
«Сторонник позднего Платона (пифагореизма), противник «линии Демокрита», под которой понимал традицию смутных объясняющих фраз обо всём вместо признания – это я умею объяснить, а вот это – нет.
Мысли Платона пережили века потому, что включали «признание Космоса как целого и математизацию науки.
Эти положения отсутствовали в демокритовском наследстве» («Линии Демокрита...». М., 1997, с. 60).
Образцом «линии Демокрита» считал дарвинизм, который критиковал с 1925 до конца жизни.
Призывал начинать всякое исследование с понятийного анализа и уяснения альтернативных точек зрения.
В теории эволюции принимал номогенез, отвергал идею родства как основу систематики.
Отрицал примитивный биологический подход к социальным проблемам, признавал определяющую роль религий в исторической судьбе наций.
Один из первых критиков лысенковщины (с 1953 года).
В годы господства эмпиризма и догматизма оставался носителем классической гуманитарной культуры».
Чайковский Ю.В., Любищев Александр Александрович, Новая философская энциклопедия в 4-х томах, Том 2, Е-М, М., «Мысль», 2001 г., с. 464.
«Александр Александрович Любищев в 1952 году в небольшом эссе «Основной постулат этики» сформулировал свой завет-миф: жить и поступать так, чтобы способствовать победе Духа над Материей.
Конечно, имеется в виду не злой дух, а добрый дух. Но сама фамилия Любищев уже есть знак добра. Стиль творческого и жизненного поведения Любищева являл удивительную гармонию трёх начал: рационального, интуитивного и эмоционального. Таких людей с библейских времен называют мудрецами. Они открыты к людям и всем потокам жизни. Но и это не всё.
В одном из писем Любищева есть признание: «Я люблю трепаться и валять дурака». В своём генофонде он находит гены гиляризма (весёлости) и оптимизма.
Мудрость была и остаётся весёлой, как сказано ещё в притчах Соломона.
И мудрость Любищева была как раз таковой. Она поднимала дух у отчаявшихся и раздавала щелчки критики в ответ на самомнение и непогрешимость научных и философских догм.
В его стиле необычайно ярко воплощались свойственные ему «гены антидогматизма и интеллектуального загребенизма».
Эта любищевская метафора действительно характеризует его необычный врождённый дар, о котором единодушно писали самые разные его корреспонденты».
Голубовский М.Д., Тайный жребий профессора Любищева в книге: Любищев А.А., Расцвет и упадок цивилизации, СПб, «Алетейя», 2008 г., с. 5.
При жизни А.А. Любищев написал около 70-ти научных работ. Всего им написано более 12 500 страниц машинописного текста по различным направлениям науки.
Данниил Гранин, написавший про него повесть «Эта странная жизнь», отмечал: «Про Любищева никогда нельзя было сказать: «он стал»: «он стал». Он всегда «становился». Он всё время искал, менялся, пересматривал, повышал требования к себе и к своим идеалам».
«Писателя заинтриговали дневники Любищева - из года в год (начиная с 1 января 1916 года) они в неизменности «сохраняли канцелярскую невозмутимость, чисто бухгалтерскую отчётность»; и ничто - ни исторические события, ни личные трагедии, ни научные баталии, ни семейные радости - не в состоянии было нарушить принятой однажды манеры учитывать рабочий ритм, установленный учёным. В этих необыкновенных дневниках на каждой странице можно было найти «краткий перечень сделанного за день, расценённый в часах и минутах и ещё каких-то непонятных цифрах». И не было ничего, что «обычно составляет плоть дневников ,- ни описаний, ни подробностей, ни размышлений». При всей отзывчивости их автора, при хорошо известной его гражданской чувствительности дневники Любищева озадачивали «психологической глухотой, совершенством изоляции от всех тревог мира и собственной души». Это-то, по словам Гранина, и выглядело особенно любопытным.
«Я обратил внимание, - пишет он, - что в конце каждого месяца подводились итоги, строились какие- то диаграммы, составлялись таблицы. В конце года опять, уже на основании месячных отчетов, составлялся годовой отчет, сводные таблицы...»
Что всё это означало? И стоило ли вообще разбираться в этой замысловатой системе? «Я спрашивал себя, - пишет Гранин, - и тем не менее продолжал вникать, ломал себе голову, возился над секретами его системы. Какое-то смутное предчувствие чего-то имеющего отношение к моей собственной жизни мешало мне оставить эти дневники».
Любищев из года в год хронометрировав свою жизнь. По прошествии достаточно долгого времени обнаружилось, что в наш век всеобщего цейтнота, когда, как замечает Д. Гранин, не хватает времени на друзей и на письма, на детей, на то, чтобы думать, чтобы, не думая, просто постоять в осеннем лесу, слушая шорох облетающих листьев, нет времени ни на стихи, ни на могилы родителей, - в таких-то общих для всех обстоятельствах он, Любищев, умудрялся, благодаря своей системе, использовать время с предельной рациональностью.
«Железным технарям», влюбленным в суперменов науки, Любищев должен был видеться идеально устроенной личностью, достигшей наивысшего КПД. «Живой человек, и в то же время - искусственное самосоздание, достойное восхищения». Казалось, он изобрёл-таки оригинальный способ обуздать торопливость нашего времени и его система - торжество разума. Он жил не по чувству, а по уму. Воля и разум - вот решающие качества, определившие всю его жизнь. […]
Самые знаменитые философы терялись перед «чёрной, всё поглощающей бездной» Времени, а вот Любищев вроде бы не испытывал перед этой бездной ни малейшего трепета! В известном смысле он как бы не зависел от времени и не боялся его.
«Меня поражала у Любищева, - пишет Д. Гранин, - смелость, с какой он обращался с плотью Времени. Он умел её осязать. Он научился обращаться с пульсирующим, ускользающим «теперь». Он не боялся вычислять оставшуюся ему жизнь в днях и часах.
При всём том в чёткой системе Любищева нашлись и свои парадоксы. Прежде всего она учитывала только рабочее время. Она была призвана сберегать «полезное» время ради исполнения главной, давно намеченной научной цели. И вместе с тем чем дальше, тем, кажется, больше эта система превращалась в своего рода инструмент для импровизаций.
Любищев сетовал, что не в силах укрыться от «страстей окружающего мира», а может быть, и от собственных, «личных» страстей. Как замечает Д. Гранин, «он не умел соблюдать диету своего ума». Любищев позволял себе увлекаться «вещами для него посторонними, ввязывался в дискуссии, не имеющие к нему прямого отношения».
Он почти одновременно мог писать «Уроки истории науки» и воспоминания об отце, статью «Дадонология» и «Замечания о мемуарах Ллойд-Джорджа», трактат об абортах и эссе «Об афоризмах Шопенгауэра». По словам Гранина, он то и дело словно бы брал отпуск за свой счёт у любимой работы. Ради чего? Боролся за правду? Но ведь это не его назначение, он учёный, он ищет истину, а не правду. Он обязан... Или не обязан?
«Совесть его раздиралась...»
И сам Любищев чувствовал это неразрешимое противоречие.
«Ему хотелось ни на что не отзываться, ни о чем постороннем не задумываться, остаться наедине со своей главной, единственной, давней работой. Ему хотелось примириться с действительностью, не обращать на неё внимания. Ничего этого он не мог. Его разрывало на части... Ещё больнее было от того, что он не знал, выполняет он свой долг - или же нарушает его. Жертвует он собой - или же уклоняется от боя...»
Он не мог найти для себя компромисса.
Похоже было, что, уступая своим увлечениям, Любищев дискредитирует и свою систему. В действительности это было не так. Или не совсем так. В этом тоже таилось некое противоречие.
Д. Гранин это состояние определяет формулой «счастливый неудачник».
Стремясь к определённым целям, Любищев чего-то достиг, но чего-то нет, что-то опубликовал - меньшую часть, - а что-то так и осталось в его архиве. Неудач было достаточно. Чем же все-таки он был счастлив?
«Отчего возникает ощущение счастья?» - спрашивает писатель. И отвечает: «У него, - наверное, от полного осуществления себя, своих способностей... Может быть, он понял, что главное - это не результаты...»
Автор повести в финале как будто даже признаётся, что он вовсе «не очарован своим героем»; автор даже склонен думать, что Любищев никакого жизненного подвига не совершил.
«Какой же это подвиг в том, чтобы сделать себя счастливым?»
Правда, в последнем итоге автор всё же воздерживается от «окончательных суждений» и остаётся «благодарным своему герою, который заставил его усомниться в развитии своей жизни».
Кузьмичев И.С., Цурикова Г.М., Время – категория нравственная. Документальная проза Д. Гранина / Контрасты осязаемого времени. Портреты. Размышления, Л,, «Лениздат», 1988 г., с. 148-151.
«Больной профессор Александр Любищев прикован к постели. Долгие месяцы он вынужден лежать и смотреть в окно... и думать. Он, учёный, всю свою сознательную жизнь задавал вопросы природе и искал на них ответы. Он шёл непроторённым путем, создавал основы новой биологии. Его статьи не печатали, а не работать, не писать он не мог. Писал - и на полку. После его смерти осталось 350 неопубликованных научных работ. Профессор смотрит в окно на морозные узоры. Мысль будоражит всё тот же назойливый вопрос: почему морозные узоры так похожи на листья растений? Что общего между мёртвой и живой природой? Профессор пишет свою последнюю статью «Морозные узоры на стёклах», которая была опубликована в журнале «Знание - сила». Имя автора в траурной рамке».
Васютинский Н.А., Золотая пропорция, СПб, «Диля», 2006 г., с. 357-358.
Учитель: А.Г. Гурвич, о котором А.А. Любищев написал подробный очерк.
Наши правила обсуждения видео на YouTube
Страница конференции во ВКонтакте: 
