Возникновение жанра авторской песни по версии Д.Л. Быкова
«Массовое явление авторской песни как раз и обозначило принципиально новую стадию в развитии народа: на рубеже 1956-1957 годов им стала интеллигенция.
Одновременно запели люди, друг о друге даже не слышавшие: Новелла Матвеева, импровизировавшая свои первые песни в подмосковном Чкаловском в 1954 году, понятия не имела о калужском учителе Окуджаве. Художник и прозаик Анчаров не встречался с геологом и океанологом Городницким. Московский драматург Александр Галич (Гинзбург) ничего не знал о московском студенте Киме (первые песни он начал сочинять задолго до прославившей его «Леночки», возникшей под прямым влиянием Окуджавы, но не относился к ним серьёзно; это, кстати, роднит их всех – «сочиняли, но серьёзно не относились»; Окуджава первым доказал, что это может быть искусством).
Все эти авторы, объединенные впоследствии ненавистным им словом «барды», создавали новый фольклор, немедленно становившийся анонимным: в XX веке, правда, авторство так просто не спрячешь - тут тебе и магнитофон, и публикации, и всеобщая грамотность, но даже при этих условиях добрая половина российских авторских песен либо приписывалась другим авторам, либо пелась безымянно. Разумеется, не все авторские песни вправе называться народными; но ведь далеко не все песни, сочиненные пахарями или мельниками, подхватывались и распространялись.
Окуджава во многих интервью говорил о том, что фольклор - лучший учитель; в нём сохранялось только то, что прошло проверку и обкатку. Корпус авторских песен такую проверку прошёл - многие отличные песни Окуджавы остались достоянием немногих любителей, широко поётся примерно треть его наследия (у Высоцкого - не больше четверти, у других этот процент значительно меньше); но и со всеми этими поправками барды совокупными усилиями написали несколько сотен подлинно народных произведений, которые и стали настоящим русским фольклором второй половины XX века.
Александр Кушнер, известный несколько даже избыточным негативизмом в отношении авторской песни (впрочем, в этом смысле недалеко от него ушёл и Бродский, прямо запрещавший писать самодеятельную музыку на свои стихи), сказал на одной из конференций, проводившихся музеем Окуджавы, что в результате моды на авторскую песню мы получили тысячи «графоманов с гитарой».
Это верно, если предъявлять к авторской песне традиционные литературные критерии, - но песни ведь пишутся не для этого. Почти весь фольклор не выдерживает критики с точки зрения поэта-традиционалиста; значительная его часть не представляет и эстетического интереса, а как свидетельство эпохи он безусловно уникален. Многие ли частушки из знаменитых собраний - скажем, из сборников Николая Старшинова, - выдерживают конкуренцию с лучшими их образцами, афористичными и меткими? Но все они, даже сочиненные собирателями в порядке стилизации, хранят бесценную информацию о породившей их эпохе; фольклор велик лишь в лучших своих образцах, но чтобы они состоялись - необходим фон, те самые «тысячи тонн словесной руды», из которых добывается единственный грамм литературного радия. Он и выживает - как выжили два десятка имен из многих сотен (!) активных бардов семидесятых-восьмидесятых годов.
Новое состояние нации, которое этими песнями обозначено, связано прежде всего с тем, что образовательный ценз её значительно вырос. Всеобщее среднее образование, массовые тиражи серьёзной литературы, настойчивое школьное внедрение классических образцов, «культурная революция», выражавшаяся прежде всего в поголовной грамотности, - все это привело к тому, что начала сбываться мечта Маяковского: «И сапожники, и молочницы - все гении». Пресловутая сельская темнота была наконец побеждена: при всех пороках и грехах советской власти она принесла просвещение туда, где о нём доселе и не помышляли.
Солженицын впоследствии называл это явление образованщиной. Надо заметить, он первый в России обозначил эту эволюцию народа в интеллигенцию - или по крайней мере размывание границ: явление в шестидесятые-семидесятые годы назревало, но поскольку публичная рефлексия на эту тему была фактически запрещена, а дискуссии велись либо за рубежом, в отрыве от материала, либо на кухнях, в вынужденно узком кругу, - оно так и не успело само себя осмыслить. Исследование «Образованщина» - пример блестящей, хотя и субъективной социологии. Вот как формулировал сам Солженицын в 1974 году: «В 30-е же годы совершилось и новое, уже необъятное, расширение «интеллигенции». [...] Под этим словом понимается в нашей стране теперь весь образованный слой, все, кто получил образование выше семи классов школы. По словарю Даля образовать в отличие от просвещать означает: придать наружный лоск. Хотя и этот лоск у нас довольно третьего качества, в духе русского языка и верно по смыслу будет: сей образованный слой, все, что самозванно или опрометчиво зовется сейчас «интеллигенцией», называть образованщиной».
Авторская песня - голос той самой образованщины, на которую обрушивается Солженицын с религиозной и мировоззренческой критикой, по-своему оправданной, но многого не учитывающей. Образованщина, по Солженицыну, отличается от интеллигенции прежде всего «усталым цинизмом», отсутствием протестного, нравственного начала, которое позволяло не соглашаться с политикой государственного подавления. Тут Солженицын начинает впрямую противоречить себе - ибо выше сам же обвиняет дореволюционную интеллигенцию в беспочвенности, в том, что она от всего Гоголя оставила сатиру и протестный пафос, а его религиозных исканий не приняла. Если полагать, что «Интеллигенция прежняя действительно была противопоставлена государству до открытого разрыва», как прямо пишет Солженицын в своём исследовании, - приходится исключать из интеллигенции огромное количество вполне лояльных к власти персонажей, разделявших либеральные иллюзии в 1860-х годах и горячо поддерживавших Победоносцева в 1880-х; пожалуй, самого Достоевского, в невнимании к которому обвиняет Солженицын его интеллигентных современников, пришлось бы погнать из этого разряда!
Противопоставленность государству - отнюдь не родовая черта интеллигента. К Окуджаве бесчисленные интервьюеры приставали с просьбой дать наконец исчерпывающее определение этой «прослойки» - хотя к семидесятым годам это была вовсе уже не прослойка, а большинство отечественного населения, и городского, и сельского. Он отвечал более или менее одно и то же: интеллигент - человек, жаждущий знаний, жаждущий положить эти знания на алтарь Отечества, имеющий твердые представления о чести (в одном интервью он добавил: «И умеющий дать в морду при необходимости» - там интервьюер, автор этих строк, напрямую спросил его, как сочетается его представление об интеллигентности со способностью защитить собственное достоинство). О лояльности или нелояльности он не говорил ни слова - ни при советской власти, ни после неё, когда можно было уже не бояться цензуры».
Быков Д.Л., Булат Окуджава. Главы из книги, журнал «Дружба народов», 2008 г., N 11, с. 32-33.
