Можно ли стать талантливым? – рассуждение В.А. Аграновского
«Говорят, Ю. Олеша, посмотрев однажды на шпроты в открытой банке, воскликнул: «Хор Пятницкого!»
В чём секрет подобного видения?
Каков его механизм?
Для ответа на этот вопрос не надо ломать голову: тайна оригинальности писательского видения и восприятия мира - в наличии или отсутствии таланта.
Почему только писательского? Чем мы, журналисты, хуже? Жаль нет рецепта талантливости. Но, по крайней мере, всегда есть возможность развивать свои способности, как, впрочем, и опасность их угробить. Не берусь перечислять все составные части журналистского дарования. Но две способности, без которых, мне кажется, действительно не может обойтись журналист-профессионал, назову.
Прежде всего, умение удивляться, без которого нет и не может быть прелестной «детской непосредственности», нет радости общения с людьми и жизнью, нет желания остаться наедине с собой, то есть желания думать, нет потребности расширить собственный духовный мир. К сожалению, способность удивляться люди с годами теряют. «Дети - поэты, дети - философы», - утверждает Я. Корчак. А потом? Куда это уходит? Почему умирает? Почему, когда маленькие становятся большими, поэты и философы - редкость? - спрашивает писатель Е. Богат, а затем констатирует: - Для меня это один из самых глубоких и трагических вопросов жизни...» (См. гипотезу Б.П. Никитина об угасании способностей 1979 года – Прим. И.Л. Викентьева).
Но в эпоху бурного развития научно-технической революции даже дети перестают удивляться! Когда-то ребёнок, глядя на репродуктор, мог спросить, в высшей степени возбудившись: «Папа, там сидит гномик?!» Зато сегодня мой маленький племянник, слушая «живое» исполнение под гитару, спокойно сказал: «Я знаю, папа, у тебя в горле магнитофон». Телевизор, телефон, транзистор, магнитофон, а в недалеком будущем гравитационная куртка, позволяющая летать без крыльев, - кого эти чудеса сегодня удивляют? Мы воспринимаем транзистор, эту «каплю человеческого гения», которую запросто таскаем через плечо, этот «голос мира и человечества», не как великое чудо времени, а как элементарную игрушку (по Далю, игрушка - «лёгкое дело») и, между прочим, потому так и гремим транзисторами на всю округу, что они для нас «игрушки», а не книги, которые слушают наедине. Обо всем этом написал Е. Богат в замечательно умной книге «Чувства и вещи» (я во многих местах процитировал его). «Может быть, опаснейшая из девальваций - девальвация чуда» - восклицает автор. Вероятно, и В. Сухомлинский заметил это, потому что стал воспитывать у детей не что иное, как умение удивляться деревьям, журавлиной стае, звёздному небу...
Я, кажется, немного увлёкся, но далеко ли ушёл от волнующего нас вопроса? Позвольте спросить, что такое журналист, лишённый непосредственности, умения размышлять, да ещё и с ограниченным духовным миром? Что он может сказать своим читателям? И ещё об одном необходимом журналисту элементе, без которого трудно прожить творческой личности: о рабочем состоянии. Что это такое для журналиста? Призыв к самоограничению, к подвижничеству, если угодно, к спартанскому образу жизни. Проще говоря, когда все окружающие безмятежно «наслаждаются», «получают удовольствие», легко отвлекаясь от различных забот, в том числе профессиональных, журналисты продолжают работать, их мозг постоянно «отбирает» и фиксирует то, что предназначено «на продажу» - должно войти в будущий очерк, стать репортажем и т.д.
Может возникнуть вопрос: как сочетать необходимость удивления с необходимостью сохранять постоянную трезвость ума и рабочее состояние? Вот так и сочетать, вполне диалектично, хотя я не утверждаю, что это легко делать. Но без «рабочего состояния» - кому нужно наше журналистское удивление? А без способности удивляться - как можно использовать наше постоянное стремление писать?
У Ю. Олеши есть маленький рассказ об одном необычном писателе. Процитирую его начало: «От рождения мальчика держали в условиях, где он не знал, как выглядит мир, - буквально: не видел никогда солнца! Какой-то эксперимент, причуда богатых... И вот он уже юноша - и пора приступить к тому, что задумали. Все ещё пряча от его глаз мир, юношу доставляют в один из прекраснейших уголков земли. В Альпы. Там, на лугу, где цветут цикламены, в полдень, снимают с его глаз повязку... Юноша, разумеется, ошеломлён красотой мира. Но не это важно... Наступает закат. Производящие «царственный опыт», поглядывают на мальчика и не замечают, что он поглядывает на них! Вот солнце скрылось... Что происходит? Происходит то, что мальчик говорит окружающим: - «Не бойтесь, оно вернётся!» Вот что за писатель Грин» - заканчивает Ю. Олеша свою историю, дабы раскрыть перед нами сущность самобытного таланта писателя.
Но даже не столько Грин и не столько символический мальчик, трезво предупреждающий о возврате солнца, поражают меня, сколько сам Ю. Олеша. Он будто бы находится среди тех, кто проводит «царственный опыт», забыв о красотах природы… наблюдает за мальчиком, чтобы не пропустить самого важного момента: когда мальчик воскликнет свою потрясающую фразу, То есть Олеша демонстрируют нам рабочее состояние в действии.
Один крупный математик как-то признался: «Когда я вижу два троллейбуса, идущие навстречу друг другу, я мысленно ставлю между ними знак равенства и получаю прелюбопытное летучее уравнение!»
