Тенденция развития «героического идеала» в Европе по Йохану Хёйзинге

«Для поддержки и утешения в суровой жизненной борьбе и в качестве объяснения  великих деяний человечество всегда нуждалось в гипотезе о высоком назначении  человека, о превосходящей обычную меру человеческой силе и отваге.  Мифологическое мышление переносило осуществление такого величия в сферу  сверхчеловеческого.

Герои были полубогами: Геракл, Тесей. Но ещё в период расцвета Эллады термин «герой» перешёл на простых смертных людей: на павших за отечество, на тираноубийц. Однако это были всегда уже мёртвые. Культ мёртвых был зерном героической идеи. Понятие «герой» стояло рядом с понятием «почивший». Лишь впоследствии, вообще говоря только риторически, оно  распространилось и на живущих.

В христианском учении идея героизма должна была потускнеть перед идеей  святости. Аристократическая концепция жизни в эпоху феодализма возвысила  понятие рыцарства до всех функций героического, связав благородное служение  сюзерену и верность христианскому долгу.

С приходом Ренессанса в европейской мысли вызревает новое представление о  доблести человека. Акцент падает теперь главным образом на качества ума и  поведение в свете. В типах virtuoso (доблестный) или uomo singolare  (выдающийся человек) мужество есть лишь одна из многих добродетелей,  самопожертвование не является преобладающей чертой, главным считается успех.  Испанец Бальтасар Грасиан присвоил в XVII веке имя «heroe» концепции  энергической личности, которая ещё отражает Ренессанс, но уже возвещает  Стендаля. Иное звучание приобретает в том же столетии heros во Франции.  Французская трагедия запечатлевает черты героического в фигуре трагического  героя. В то же самое время политика Людовика XIV вводит в моду поклонение  героям национально-милитаристского склада, придающее поэтическому мотиву  звон меди и треск барабанов, топит героическое в роскоши, помпезных триумфах  и высокопарных титулах.

В XVIII веке образ великого человека опять смещается. Герои Расина стали  героями Вольтера, обычная жизнь которых протекает за кулисами. Восходящая  демократия находит иллюстрацию своего идеала в древних фигурах римской  гражданской добродетели. Дух просвещения, науки и гуманизма находит  выражение идеала в гении, который несет в себе черты героического, но с  несколько иным оттенком, нежели ренессансный virtuoso. Яркий акт мужества не  стоит в понятии гения на переднем плане. Но нарождающийся романтизм  открывает в свою очередь новый образ героя, который как духовная ценность  скоро превзойдёт греческих атлетов: это германский и кельтский герой.  Архаическое, смутное и дикое в этих фигурах, мрачный характер их образного  воплощения наполняли каким-то неотразимым очарованием европейский дух,  повернувшийся ко всему, что напоминало о первопричинах. По-прежнему не может  не удивлять, что тон современной героической фантазии задала поэзия Оссиана,  на три четверти поддельная и все-таки столь впечатляющая.

Героический идеал, таким образом, постепенно более или менее явно расслоился  на театральный, историко-политический, философско-литературный и  поэтически-фантастический виды.

На протяжении всего XIX века представление о героическом было лишь в очень  ограниченной степени предметом imitatio, то есть идеалом, которому нужно  следовать. По мере того, как образ героя все больше становился продуктом  исторического вторжения в прошлое, призыв «будьте, как этот», громко  звучавший в рыцарском идеале, произносился всё реже. Германский вариант  героя вышел из рук профессоров, которые сделали доступными древнюю поэзию и  историю, отнюдь не избирая для себя моделью самосовершенствования Зигфрида  или Хагена. Дух XIX века, каким он проявился в утилитаризме, буржуазной и  экономической свободе, демократии и либерализме, мало склонен был к  установлению сверхчеловеческих норм. Тем не менее, идея героизма получила  дальнейшее развитие, а именно в англосаксонской форме.

Когда взялся за перо Эмерсон, буря байронизма уже миновала. Его героический  идеал лишь в незначительной степени означает негативную реакцию на дух  времени. Это культурный, оптимистичный, элегантный идеал, который весьма  охотно сопрягается с понятиями прогресса и гуманизма. Больше оппозиции в  идеях Карлейля, но и у него сильный упор на этическое и на культурные  ценности смягчает в героическом образе черты необузданной жестокости и  неистового стремления вперед вопреки всему и вся. Его hero-worship (культ  героя) вряд ли можно было, по сути дела, назвать страстной проповедью или  воздвижением алтаря герою. В англосаксонском искусстве жизни, у Рёскина и  Россети, было довольно места для героического идеала, парившего в сфере  высокой элитарной культуры, на приличной дистанции от требований  практической жизни.

Якоб Буркхардт, проницательнее всех других видевший изъяны своего века и  резче их осуждавший, удивительным образом избежал в своей концепции  ренессансного человека терминов «героическое» и «героизм». Он по-новому  взглянул на величие человека, и эта трактовка прибавила романтическому  понятию гения страсти и выразительности. Преклонение Буркхардта перед  властной энергией индивидуума и самоуверенным выбором собственного  жизненного пути диссонировало со всеми идеалами демократии и либерализма. Но  он никому никогда не предлагал своей точки зрения в качестве морали или  политической программы. Он стоял на позиции гордого презрения, с которым  одинокий индивидуалист взирает на суету окружающей публики. При всём своём  почитании человеческой активности Буркхардт мыслил слишком эстетически,  чтобы сотворить новый идеал практического героизма. Вместе с тем он был  настроен слишком критически, чтобы высказаться в поддержку культово-мифологического элемента, нерасторжимо связанного с понятием героизма. В своих «Weltgeschichtliche Betrachtungen» («Рассуждениях о всемирной истории»), трактующих о die historische GröBe (историческом величии), он постоянно прибегает к выражению «das groβe Indviduum» («великий  индивидуум»), но не к терминологии героического.

И всё-таки в одном пункте он оказался предтечей современной версии этого  феномена: в соответствии с созданным им самим образом эпохи Возрождения он  признаёт за «великим индивидуумом» фактическое «Dispensation vom Sittengesetz» («освобождение от нравственного закона»), хотя и не интерпретирует этого явления в философском аспекте.

 


Продолжение »