Ученик противоречит Наставнику
Творчество ученика не подражает, а противоречит Наставнику
Подражание уже известным решениямПодражание уже известным решениям - самая распространённая стратегия креатива
X
Творчество зрелого Ученика не подражает, а противоречит Мастеру – наблюдение Анри Жоли
«… пока собственная опытность ещё не приобретена, начинающему гению приходится прибегать к опытности какого-либо старого мастера, что и сделал Моцарт, взяв себе за образец в своих первых композищях для фортетано Эммануила Баха, а для своей драматической музыки - известного Гассе; то же сделал, в свою очередь, и Бетховен, шедший в начале по стопам Моцарта. Таким же образом поступил Мейербер, дебютировавший оперою «Il Сrociato in Egitto», написанной в совершенно итальянском стиле, а также Вагнер в своём первом произведении - «Rienzi».
Tе же замечания можно сделать и относительно сменявших одна другую манер разных великих живописцев: почти все они начинали с того, что были послушными учениками своих учителей и освобождались из под их влияния лишь тогда, когда, овладевали вполне техническими приёмами, начинали чувствовать в себя, благодаря этому обстоятельству, полную способность и силу выражать свои собственные идеалы.
Первый учитель великого человека далеко не всегда бывает тем мастером, к которому он приближается всего более в своей последующей карьере, и с которым мы сближаем его впоследствии в нашей группировке основателей школ и их учеников.
Напротив, этот учитель бывает иной раз тем именно мастером, с которым его бывший ученик представляет наибольшую противуположность. Мы только что видели это относительно Моцарта, Бетховена и Мейербера. Подобным же образом, хотя и на другом поприще, Тацит начал с подражания Цицерону; Шекспир был в начале ничем иным, как одним из Эвфуистов; Аристотель был учеником Платона; Лейбниц начал свою карьеру в качестве горячего картезианца; Паскаль сформировался на Монтене; Кант сложился на Юме, а Мэн-де-Биран писал свои первые опыты под влиянием сенсуалистов своего времени.
Но между великим человеком и его первым учителем проскальзывает постоянно множество других влияний; по крайней мере, мы видим всегда значительное число других умов, с которыми знакомился начинающей гений, которые он изучал и испытывал во всех направлениях. При помощи их он рассматривает и оценивает ходячие, современные идеи, определяет их действительное содержание, открывает их недостатки и подмечает, что следует внести в них ещё, чтобы сделать их более реальными и прочными. […]
История изобилует доказательствами этой двойной подготовительной работы гения. Известно, что, прежде чем дойти до систематического подчинения умозрительного разума практическому, Кант сильно интересовался трудами и теориями моралистов XVII века, ставивших сердце и природный инстинкт во всех вещах выше раcсуждения; мы знаем также, что он находился некоторое время под влиянием Руссо, который, будучи одним из замечательнейших писателей должен однако считаться в области философии только учеником других и лишь отчасти предтечею настоящих философов; что же касается до знакомства Канта с метафизикой его предшественников, - с той самой метафизикой, которая подвергалась потом его проницательной критике, - то основательность этого знакомства не нуждается, конечно, ни в каких доказательствах.
Известно также, что Лейбниц ещё на университетской скамье поглощал с жадным любопытством все сочинения, появлявшиеся в то время во Франции, Англии, Италии; всем нам памятны наконец бесконечные списки всяких полуучёных, разных физиков третьего разбора, непонятых миром химиков и даже алхимиков, имена которых наполняют письма его юности. Но мы знаем также, что уже в самой ранней молодости он желал согласить Аристотеля с Декартом, поместив снова между ними произведения великих схоластиков, слишком долго остававшихся в пренебрежении.
А что такое делал самый знаменный из этих схоластиков, св. Фома? Каким образом удалось ему справиться с разнообразными философскими проблемами, только поднятыми, но не разрешёнными ни христианством, ни его многочисленными сектами, и свести их все в такую цельную и величественную систему? Он достиг этого лишь благодаря тому, что решился рассмотреть через покров арабских толкований, а затем восстановить и перестроить заново античную метафизику Платона и, в особенности, Аристотеля.
Но я не буду останавливаться долее на великих философах, так как доказательства нашего положения установлены здесь давным-давно самым незыблемым образом и справедливость его уже признаётся всеми и каждым. В области изящной литературы и художеств царствует тот же самый закон».
Анри Жоли, Психология великих людей, СПб, Издание Ф. Павленкова, 1894 г., с. 87-89.
