Ошибки при работе с противоречием
Ошибки при выявлении и/или разрешении противоречий
Ошибки при построении моделейОшибки при построении научных моделей
X
Ошибки при работе с противоречиями, допущенные П.А. Флоренским
П. А. Флоренский опубликовал работу: Столп и утверждение истины. Опыт православной теодицеи в двенадцати письмах», имеющую главу: «VII. Письмо шестое: противоречие». (Теодицея означает «оправдание Бога»).
В упомянутой главе он кратко рассказывает об истории использования антиномий и, многократно повторяя тезис с разными акцентами, внушает читателю, что - то на высшей ступени религиозного познания человека наступает просветление и имеющиеся противоречия перестают быть противоречием…
«Мир трагически прекрасен в своей раздробленности. Его гармония - в его дисгармонии, его единство - в его вражде. Таково парадоксальное учение Гераклита, впоследствии парадоксально развитое Фридрихом Ницше в теорию «трагического оптимизма». И основной тон его настроений, их сок и цвет совершеннейшим образом определяется фрагментом, состоящим всего на всего из одного только слова - «ПРОТИВОРЕЧИЕ».
Противоречие! Хочется повторить за Гераклитом его жалобу, остающуюся и теперь современной: «Люди не понимают этой вечно-существующей истины, пока не услышат о ней; не понимают они и тогда, когда услышат о ней впервые. Ибо, хотя всё происходит согласно этой истине, люди оказываются непонимающими, когда на опыте находят и речи и факты такими, какими излагаю их я разумея каждое явление по природе и объясняя его по существу. От других же людей ускользает то, что они делают наяву подобно тому, как забывается ими то, что они делают во сне».
Славные имена элейцев должны быть поставлены вслед за Гераклитовым в истории интересующей нас идеи антиномии. По их убеждениям рассудок запутывается; в непобедимых противоречиях, раз только хочет окончательно прилепиться к этому, эгоистически-раздробленному миру, - раздробленному во времени и в пространстве. Но то, что говорили мужи элейской школы, слишком известно, чтобы можно было напоминать это здесь.
Великим, хотя до сих пор с этой стороны непонятым, сторонником антиномичности рассудка был и сам Платон. Большинство его диалогов - не иное что, как исполинские, со всею тщательностью развитые и художественно драматизированные антиномии. Самое пристрастие Платона к диалогической форм изложения, т. е. к форме противо-поставления убеждений, намекает уже на антиномическую природу его мышления; но последняя делается ещё более осязательной, если мы примем во внимание, что чуть ли ни каждый диалог лишь обостряет противоречие и углубляет бездну между «да» и «нет», между тезисом и антитезисом, но ничуть не решает вопроса в пользу того или другого. Что-нибудь одно из двух: или это очень хороший антиномизм, или же - весьма неудачная философия цельного рассудка.
Наконец, к числу глубоких и творчески-мощных представителей антиномизма нужно причислить кардинала Николая Кузанского с его учением о coincidentia oppositorurn, т. е. о совпадении в Боге противоположных определений; это учение нашло своеобразное и многозначительное символическое выражение в его «Приложении математики к богословию», к сожалению не изученном и почти неизвестном среди историков мысли.
Что же касается до прочих имен, как-то: Гегеля, Фихте, Шеллинга, Ренувъе и др., то едва ли нужно напоминать о них: они достаточно известны. Наконец, имена современных «прагматистов» тоже могут быть начертаны на золотую доску истории антиномизма.
Ведение противоречия и любовь к противоречию, на ряду с античным скепсисом, кажется, - высшее, что дала древность. Мы не должны, не смеем замазывать противоречие тестом своих философем! Пусть противоречие остается глубоким, как есть. Если мир познаваемый надтреснут, и мы не можем на деле уничтожить трещин его, то не должны и прикрывать их. Если разум познающий раздроблен, если он - не монолитный кусок, если он самому себе противоречит, - мы опять-таки не должны делать вида, что этого нет. Бессильное усилие человеческого рассудка примирить противоречия, вялую попытку напрячься давно пора отразить бодрым признанием противоречивости. […]
В истории плоского и скучного мышления «новой философии» Кант имел дерзновение выговорить великое слово «антиномия», нарушившее приличие мнимого единства. За это одно заслуживал бы он вечной славы. Нет нужды, если собственные его антиномии неудачны: дело - в переживании антиномичности.
Под углом зрения догматики антиномии неизбежны. Если есть грех (а в признании его - первая половина веры), то всё наше существо, равно как и весь мир, раздроблены. Исходя из одного угла мира или своего рассудка, мы не имеем никаких оснований ждать, что получим тот же результат, как если бы вышли из другого угла. Встреча невероятна. Существование множества разно-гласящих схем и теорий, одинаково добросовестных, но исходящих из разных исходных точек, есть лучшее доказательство трещин мироздания. Самый разум раздроблен и расколот, и только очищенный бого-носный ум святых подвижников несколько цельнее: в нём началось срастание разломов и трещин, в нём болезнь бытия залечивается, раны мира затягиваются, ибо и сам-то он - оздоровляющий орган мира.
«Ты и твои друзья, с которыми ты привык разговаривать, - жалуется платоновский Гиппий Сократу, - вы вещей в целом не рассматриваете, но отхватываете и толчёте и прекрасное, и все остальные вещи, раздробляя их в речах. Оттого-то от вас и ускользают такие прекрасные и по природе своей цельные тела сущности». Но то, в чем наивный Гиппий видит личный недостаток Сократа, есть на деле необходимый признак науки, как деятельности рассудка.
За что бы мы ни взялись, мы неизбежно дробим рассматриваемое, раскалываем изучаемое на несовместные аспекты. Смотря на одно и то же с разных сторон, т. е. действуя разными сторонами духовной деятельности, мы можем прийти к антиномиям, к положениям несовместным в нашем рассудке. Только в момент благодатного озарения эти противоречия в уме устраняются, но - не рассудочно, а сверх-рассудочным способом. Антиномичность вовсе не говорит: «Или то, или другое не истинно»; не говорит также: «Ни то, ни другое не истинно». Она говорит лишь: «И то, и другое истинно, но каждое - по своему; примирение же и единство - выше рассудка». Антиномичность - от дробности самого бытия, - включая сюда и рассудок, как часть бытия.
Как идеальную предельную границу, где снимается противоречие, мы ставим догмат. Но он для рассудка, - лишь формален, и только в благодатном состоянии души наполняется соком жизни, делается само-доказательною Истиною. Будучи регулятивного нормою для рассудка, догмат для очищенного благодатию разума, воспринимающего откровение, является истиною интуитивно-данною. Для рассудка догмат есть не более как категорический императив, гласящий требование: «Ты должен мыслить так, чтобы каждое нарушение догмата в одну сторону сейчас же приводилось к нулю соответственным нарушением в сторону прямо-противоположную; все твои рассудочные операции над догматом должны производиться так, чтобы в них всегда сохранялась основная антиномия догмата».
Напротив, для разума, очищенного молитвою и подвигом, - предельным случаем чего является разум святого, - догмат есть само-доказательная аксиома, свидетельствующая: «Ты видишь и истинность мою и внутреннюю необходимость быть мне антиномичною в рассудке; если же ныне ты видишь смутно, то увидишь ясно впоследствии, когда ещё очистишь себя».
Догмат, как объект веры, непременно включает в себя рассудочную антиномию. Если нет антиномии, то рассудочно положение - цельно. А тогда это, во-первых, - не догмат, а научное положение. Верить тут нечему. Очищать себя и творить подвиг - не для чего. Но мне кажется великим кощунством думать, что религиозная истина, - «святыня», - постижима при всяком внутреннем состоянии, без подвига. Правда, она может благодатно блеснуть разуму нечистому, чтобы привлечь его, но она не может быть доступной всякому. Итак, повторяю, такое положение - не догмат. А во-вторых, сознание тогда не полно, неглубоко не вгляделось во внутреннюю суть объекта: ведь мы не можем цельно мыслить суть религиозного объекта, не; в силах охватить его рассудком, не разлагая. Рассудок же не может не ограничиться одною из сторон объекта. Ограничение одною стороною - таков, именно, смысл ереси. Ересь, даже мистическая, есть рассудочная односторонность, утверждающая себя, как все. […]
И действительно, Священная Книга полна антиномиями. Антиномистично скрещиваются между собою суждения не только разных библейских авторов (у ап. Павла - оправдание верою, у ап. Иакова - делами и т. п.), но - одного и того же; и - не только в разных его писаниях, но - в одном и том же; и - не только в разных местах, но - в одном и том же месте. Антиномии стоят рядом, порою в одном стихе, и притом в местах наисильнейших, как ветер стремительный потрясающих душу верующего, как молния поражающих вершину ума. Только подлинный религиозный опыт усматривает антиномии и видит, как возможно фактическое их примирение; но для позитиви-стического рассудка они не видны, или же их заострённость представляемся литературного манерою парадоксального, - а то и больного, - ума».
Закон трёх стадий по Огюсту Конту
