Ошибки советской науки и философии по А.А. Любищеву
«... на Западе давно уже чётко проводят различие между двумя категориями советских наук: счастливыми и несчастными.
К счастливым относятся точные науки: математика, физика, астрономия, химия, до известной степени геология: здесь успехи решительно никем не отрицаются. К несчастным, кроме биологии, относятся: экономические науки, философия, история и другие гуманитарные науки. Конечно, и там есть отдельные блестящие достижения, например, в области истории нашей материальной культуры: раскопки наших археологов в Средней Азии, Новгороде и других местах дали чрезвычайно ценные результаты. Промежуточное положение занимает медицина. В несчастных науках мы имеем в лучшем случае топтание на месте в смысле теоретических построений, а большей частью в смысле теории - совершенный застой или даже маразм, как в нашей философии. Печальное положение нашей философии отмечено и на XX съезде, но, однако, многие литераторы продолжают кичиться особенным преимуществом нашей философии. По этому поводу я написал в «Литературную газету» письмо «Философы из «Литературной газеты», которое ожидает, очевидно, та же судьба, как и другие мои писания.
Чем же объяснить такое различие в судьбе разных наук? Стремление задержать развитие наук? Это обвинение вряд ли можно поддержать. Я убеждён, что, например, Сталин, многие ошибки которого были вскрыты на XX съезде, искренне стремился помочь развитию наук, и если результат нередко оказывался противоположным этому благородному намерению, то только потому, что не всякая искренне оказываемая помощь бывает полезна: вспомним известную басню Крылова.
Но если всем наукам стремились помочь, то почему столь различен результат у разных наук? Это объясняется спецификой наук. Точные науки обладают двумя признаками:
1) они очень трудны для усвоения;
2) их польза ясна даже для неграмотного человека.
В самом деле, для того чтобы отличить хороший радиоприёмник от плохого, достаточно повертеть ручку: из хорошего приёмника мы услышим превосходные разнообразные звуки, а из плохого услышим хрипение или ничего не услышим.
А вот для того чтобы построить приёмник или исправить его, тут уж требуется квалификация. Вот с точными науками и получилось, что их пытались «настраивать» по-своему: наши философы доказывали «реакционность» и связь с идеализмом теории относительности, квантовой теории Бора и Гейзенберга, кибернетики и проч. и во всех случаях потерпели фиаско.
Решительно никакой пользы вмешательство философов в точные науки не принесло, только в ряде случаев задержало развитие нашей науки и техники, так как Вы хорошо знаете, что прогресс точных наук и техники немыслим без огромных затрат. Сейчас, насколько мне известно, физикам и математикам философы не мешают, даже публикуют идеологически весьма невыдержанные произведения крупнейших физиков Эйнштейна и Гейзенберга.
Почему же философы продолжают мешать развитию несчастных наук? По той простой причине, что эта категория наук обладает свойствами прямо противоположными, характерными для точных наук:
1) они, как правило, не обнаруживают существенных трудностей для понимания;
2) даже у наук, имеющих отношение к практике, ошибка в теории сказывается не скоро, и потому довольно долгое время может быть незамечена или легко скрываема.
Можно бы не останавливаться на этих пунктах, но есть люди, склонные утверждать, что все науки более или менее одинаково трудны. Вы, кажется, не работали в высшей школе, а мне, старому профессору, хорошо известны такие случаи. Обнаруживается, что на физико-математическом факультете успеваемость гораздо ниже, чем на других, и декан факультета естественно объясняет это большей трудностью наук: это неизменно встречает (или по крайней мере встречало) резкое возражение директоров или завучей, что нечего ссылаться на специфику наук, сами виноваты.
Но всякий, кто пытался читать разнообразную научную литературу, прекрасно знает, что не имеющий специальной подготовки просто ничего не поймёт в научных работах по физике и математике, а для того чтобы разобраться в работах по истории, литературоведению, педагогике и советской философии, не требуется никакой специальной подготовки.
Биология, как чистая, так и прикладная, занимает промежуточное положение. В неё проникают в разных местах математические, физические и химические методы, и многие современные биологические работы для неспециалистов недоступны. Но есть обширнейшие области биологии, легко поддающиеся популяризации. То же и в отношении её прикладного значения: есть области, имеющие исключительно высокое практическое значение, прежде всего в медицине, а есть области, не имеющие никакого или весьма слабое отношение к практике; есть, наконец, такие, где связь с практикой только намечается или оспаривается. И в этот переходный период естественно происходит борьба между подлинными новаторами (не в смысле Лысенко и Лепешинской) и консерваторами: консерваторы часто справедливо указывают на эффективность классических методов и вместе с тем большей частью просто не могут понять новых направлений в силу их большей трудности.
Вот тут-то и всплывают «новаторы» типа Лысенко, предлагающие такие «теории», которые отличаются сразу тремя достоинствами:
1) они не требуют никаких усилий для своего понимания;
2) они как будто связаны с огромными практическими достижениями; 3) своих противников они «изобличают» в приверженности к буржуазной идеологии, прежде всего идеализму.
Вот причина успеха Лысенко. За ним потянулись Лепешинская и Бошьян, но с последним вскоре вышла неудача: он попытался связаться с практической медициной, но медицина сейчас уже достигла такого уровня, что шарлатанство изобличается довольно быстро. Не то с агрономией.
Ведь «опытными полями» Лысенко были огромные просторы нашей республики, а попробуй подсчитать урожай в нашей стране. Спросите кого угодно, какова средняя урожайность зерновых за тот или иной год: никто этого не скажет, так как эти цифры пока засекречены, но на основании ряда данных можно сказать определённо, что она не выше 7-8 центнеров на га, а когда наша агрономия была в «менделистских» руках Н.И. Вавилова, уже был достигнут урожай не менее 10 центнеров.
Убытки, материальные и моральные, причиненные лысенковщиной, поистине колоссальны, и вместе с тем все ему прощается из-за «заслуг» в области философии - борьбе с идеализмом. Да где же этот идеализм?
Прочтите статью охаянного философом Митиным на сессии ВАСХНИЛ нашего выдающегося генетика Н.П. Дубинина в журнале «Биофизика» (за 1956 г., вып. 8) «Проблемы физических и химических основ наследственности». Отыщите там идеализм. Ни следа Вы не найдёте, как не найдете и следа всей мичуринской генетики. А менделизм по-прежнему считается идеализмом, по-прежнему в вузах преподается мичуринская генетика. Так почему же статью Дубинина напечатали? Как пропустили это наши подкованные цензоры и редакторы? Для понимания этого прочитайте статью того же Дубинина в первом номере Ботанического журнала за 1957 год. Потому что в борьбе с идеализмом мы в практической селекции отстали от «гниющего» Запада.
Лысенко объявил рентгеноселекцию как «непрогрессивный» путь, а с помощью этого «непрогрессивного» пути американцы так повысили эффективность пенициллина, что сделали ценнейший, но дорогой препарат общедоступным. Есть и ряд других выдающихся достижений, но одного пенициллина достаточно, чтобы утверждать, что лица, защищающие сейчас ценность сессии ВАСХНИЛ 1948 года, задержавшей развитие нашей селекции, блестяще развивавшейся при Н.И. Вавилове, уподобляются известному персонажу другой крыловской басни.
Вот и получилась сейчас полная неразбериха. Что прогрессивное, а что непрогрессивное?
Казалось, ясен простой вывод: очевидно, что наша советская философия решительно ни на что негодна, кроме как на то, чтобы облаивать и тормозить выдающиеся научные достижения, но, однако, наши философы ни малейшего ущерба не понесли. Чем же это объясняется? Да своеобразным пониманием незыблемости марксизма-ленинизма. Так как марксизм-ленинизм связан с материалистической философией и так как эта философия на Западе не пользуется популярностью, то, значит, борьба с идеализмом есть одна из основных задач коммунистического руководства. Но здесь так много явно напутано и за материализм выдано то, что не является ни материализмом, ни идеализмом, а является сплошным невежеством в философии и полным шарлатанством в науке. Но кто же в этом разберется? Предоставить свободу дискуссии, как бы не вышло плохо.
Устоят ли наши философы, воспитанные в сталинской тепличной атмосфере, от натисков неоднократно сокрушительно разгромленных, но всё же существующих идеалистов? Лучше поручить самим философам исправиться и вывести философию на творческий путь с полным преодолением начетничества и догматизма и, однако, с соблюдением незыблемых основ. А пока пусть всё остается по-прежнему, и далеко не бесполезным, но подозрительным по идеологии менделистам и другим -истам полной свободы пока давать не следует. Пусть они работают, но только под строгим руководством философов; это особенно касается, конечно, популярной литературы. Сюда даже умеренная критика Лысенко вовсе не допускается. […]
Можно резюмировать так историю советской науки. Примерно до 1935-1938 года не было существенной разницы в судьбе счастливых и несчастных наук: всё развивались хорошо и были достигнуты весьма значительные успехи. После этого наступило время идеологического подковывания наук, и от такого подковывания несчастные науки захромали на все четыре ноги. Но колоссальный прогресс точных наук, осуществлённый главным образом идеологически плохо подкованными учёными, заставил приостановить процесс перековки. А так как сохранились ещё блестящие кадры физиков, математиков, химиков и т. д., мы сумели довольно быстро наверстать упущенное и, в общем на этом фронте мы занимаем хорошее положение. По некоторым разделам советская наука занимает даже ведущее положение в мировой науке, но в целом считать даже наши точные науки обогнавшими западные, конечно, невозможно…»
Из письма к И.Г. Эренбургу (1957 г.), цитируется по в Сб.: Репрессированная наука / Под ред. М.Г. Ярошевского, Л., «Наука», 1991 г., с. 514-517.
