Мистическая «теория творчества» по Платону

«… отвергая мысль о рационально познаваемой основе творческого акта,  Платон не хотел удовольствоваться одним лишь отрицательным результатом. Если  источником творчества не может быть сообщаемое другим знание, понимание и  изучение, то что же тогда такое творчество? И каким образом ещё не  определённая причина творчества может быть основой уже установленного факта  художественной специализации, т. е. той особой одарённости, которая,  открывая перед художником одну область искусства, как будто преграждает ему  путь во все остальные?

По-видимому, с целью раз навсегда исключить из художественного воспитания  «свободнорождённых» граждан всякое профессиональное обучение искусству  Платон развил в «Ионе» мистическую теорию художественного творчества. Не  смущаясь тем, что его теория творчества вступала в известное противоречие с  его же собственным учением о разумном познании идей, Платон провозгласил акт  художественного творчества актом алогическим. Источником и причиной  творчества в искусстве Платон признал одержимость, особый вид вдохновения,  сообщаемого художнику высшими и по природе своей не доступными ни призыву,  ни какому-либо сознательному воздействию божественными силами. «Не в силу искусства, - поучает Сократ Иона, - и не в силу знания говоришь ты о Гомере то, что говоришь, а в силу божьей воли и одержимости» («Ион» 536 С). А в другом месте того же диалога Сократ  говорит, что все эпические поэты действуют не посредством искусства, но,  «будучи боговдохновенными, одержимыми, производят они все эти прекрасные  творения, и песнотворцы хорошие точно так же» (там же, 533 Е).

Настоятельно подчёркивает Платон алогическую сущность художественного  вдохновения, состояние особого умоисступления, повышенной эмоциональной  энергии, когда гаснет обычный ум и сознанием человека властно овладевают  алогические силы: «Как корибанты пляшут в исступлении, так и они (поэты) в  исступлении творят эти свои прекрасные песнопения; когда ими овладевает  гармония и ритм, они становятся вакхантами и одержимыми; вакханки в минуту  одержимости черпают из рек мед и молоко, а в здравом уме не черпают, и то же  бывает с душою мелических поэтов, как они сами свидётельствуют. Говорят же поэты, что они летают, как пчёлы, и приносят нам свои песни, собранные у медоносных источников в садах и рощах Муз. И они говорят правду: поэт - это существо лёгкое, крылатое и священное; он может творить не ранее, чем сделается вдохновенным и исступленным и не будет в нем более  рассудка; а пока у человека есть это достояние, никто не способен творить и  вещать» (там же, 534 AB).

Как и в своем опровержении рациональной природы творческого акта, так и при  разъяснении учения об одержимости как источнике и условии творчества Платон  создаёт лишь видимость убедительности. Как и в первом случае, он опирается  на подмену одного понятия другим. Устами Сократа Платон взялся доказать,  будто творчество есть алогический акт одержимости. В действительности же он  доказывает совершенно другое: не иррациональную природу творчества, а  необходимость сопереживания для художника-исполнителя, необходимость  «объективации», «соприсутствующей» фантазии, наделяющей образы вымысла  жизнью, реальностью. На важный для искусства и для теории творчества вопрос  о сущности художественного «перевоплощения» в изображаемое, или  «вчувствования», Платон отвечает не имеющим отношения к этому вопросу  утверждением, будто творческий акт есть акт алогической «одержимости». Именно в эту сторону направлен вопрос, который Сократ задаёт Иону: «Всякий раз, как тебе удаётся исполнение эпоса и ты особенно поражаешь зрителей, когда поешь, как Одиссей вскакивает на порог,  открываясь женихам, и высыпает себе под ноги стрелы, или как Ахилл ринулся  на Гектора, или что-нибудь жалостное об Андромахе, о Гекубе или о Приаме, - в  уме ли тогда или вне себя, так что твоей душе в порыве вдохновения кажется,  что она тоже там, где совершаются события, о которых ты говоришь, - на Итаке,  в Трое или где бы то ни было?» («Ион» 535 ВС). […]

Таким образом, в способности произведений искусства действовать на людей,  «заражать» их теми чувствами и аффектами, которые запечатлены в произведении  автором и передаются публике исполнителем, Платон видит основу для  утверждения, будто художественный акт иррационален, а его источник -  действие потусторонних божественных сил. […]

Так как поэты творят не в силу искусства, а в силу одержимости, то каждый  способен хорошо творить только то, к чему его возбуждает муза: «один -  дифирамбы, иной - хвалебные песни, тот - плясовые, этот - былины, а кто -  ямбы, а в прочих родах каждый из них плох» (там же, 534 ВС). […]

Одно из важных отличий учения об одержимости, как оно излагается в «Федре»,-  в том, что теория одержимости ясно связывается здесь с центральным учением  платоновского идеализма - с теорией идей. Эстетическая одержимость  рассматривается здесь как путь, ведущий от несовершенств чувственного мира к  совершенству истинно-сущего бытия. Согласно мысли Платона, человек,  восприимчивый к прекрасному, принадлежит к тому небольшому числу людей,  которые в отличие от большинства, забывшего созерцавшийся ими некогда мир  истинного бытия, хранят о нём воспоминания.

Три мысли, заключающиеся в учении Платона о творчестве как об одержимости, повторялись и воспроизводились эстетиками-идеалистами последующих времён: о сверхчувственном источнике  творчества, об алогической природе художественного вдохновения и о том, что  основа эстетической одарённости не столько в положительном специфическом  даровании, в особенностях интеллектуальной и эмоциональной организации  художника, сколько в чисто отрицательном условии, в его способности  выключаться из «практического отношения к действительности, в отсутствии  практической заинтересованности.

Всего отчётливее эта мысль выступает в «Федре»: диалог этот развивает тезис  об алогической одержимости, о вдохновенном неистовстве, даруемом свыше, как  об основе творчества. Понятие «одержимости» и «неистовства» распространяется  на способности к искусству. «Вдохновение и неистовство, от Муз исходящее,  охватив нежную и чистую душу, пробуждает её и приводит в вакхическое  состояние, которое изливается в песнях и во всем прочем творчестве, украшает  бесчисленные деяния старины и воспитывает потомство. Кто, - продолжает  Платон, - подходит к вратам поэзии без неистовства, Музами посылаемого,  будучи убеждён, что он станет годным поэтом лишь благодаря ремесленной  выучке, тот является поэтом несовершенным, и творчество такого  здравомыслящего поэта затмевается творчеством поэта неистовствующего»  («Федр» 244 E -245 А). […]

Сведение творчества к «одержимости» и к гипнотической впечатляемости стирало  грани между творчеством художника, творчеством исполнителя (актёра, рапсода,  музыканта) и творчеством зрителя, слушателя, читателя: и художник, и исполнитель, и зритель одинаково «восхищаются» музой, как это понималось в первоначальном смысле слова «восхищение», означающего «похищение», «захват». При этом оставлялись без внимания специфические различия между творчеством автора, исполнителя-посредника и воспринимающего произведение. Зато подчёркивалась мысль о существенном единстве творчества - понятого в качестве восприимчивости к художественным внушениям или  впечатлениям. […]

Платон, сам того не подозревая, показал, несмотря на все заблуждения своего  учения об идеях и о «демоническом» источнике творчества, что в искусстве  никакое действительное свершение невозможно без полной самоотверженности  художника, без способности его всем существом отдаваться поставленной им  перед собой задаче, без воодушевления своим делом, доходящего до полного  самозабвения».

Асмус В.Ф., Платон: эйдология, эстетика, учение об эстетике / Историко-философские этюды, М., «Мысль», 1984 г., с. 36-44.