Состояние творчества по М.И. Цветаевой
«Состояние творчества есть состояние наваждения. Пока не начал – obsession / одержимость пока не кончил – possession / обладание.
Что-то, кто-то в тебя вселяется, твоя рука исполнитель - не тебя, а того. Кто-он? То, что через тебя хочет быть.
Меня вещи всегда выбирали по примете силы и писала я их часто - почти против воли. Все мои русские вещи таковы. Каким-то вещам России хотелось сказаться, выбрали меня. И убедили, обольстили - чем? моей собственной силой: только ты! Да, только я. И поддавшись - когда зряче, когда слепо - повиновалась, выискивала ухом какой-то заданный слуховой урок. И не я из ста слов (не рифм! посреди строки) выбирала - сто первое, а она (вещь), на всё сто эпитетов упиравшаяся: меня не так зовут.
Состояние творчества есть состояние сновидения, когда ты вдруг, повинуясь неизвестной необходимости, поджигаешь дом или сталкиваешь с горы приятеля. Твой ли это поступок? Явно - твой (спишь, снишь ведь ты!). Твой - на полной свободе, поступок тебя без совести, тебя - природы. Ряд дверей, за одной кто-то - что-то (чаще ужасное) ждет. Двери одинаковы. Не эта - не эта - не эта - та. Кто мне сказал? Никто. Узнаю нужную по всем неузнанным (ту - по всем не-тем). Так и со словами. Не это - не это - не это- то. По явности не-этого узнаю то. Всякому спящему и пишущему родной- удар узнавания. О, спящего не обманешь! Знает друга и знает врага, знает дверь и знает провал за дверью - и на все это: и друга, и врага, и дверь, и дыру - обречен. Не обманет спящего даже сам спящий. Тщетно говорю себе не войду в дверь, не загляну (в окно) - знаю, что войду, ещё говоря: не загляну - заглядываю. О, спящего не спасёшь!
Есть впрочем и во сне лазейка: когда будет слишком ужасно - проснусь. Во сне - проснусь, в стихах - упрусь.
Кто-то мне о стихах Пастернака: - Прекрасные стихи, когда вы всё так объясните, но к ним бы нужно приложить ключ.
Не к стихам (снам) приложить ключ, а сами стихи ключ к пониманию всего. Но от понимания до принимания не один шаг, а никакого: понять и есть принять, никакого другого понимания нет, всякое иное понимание- непонимание. Не даром французское comprendre одновременно и понимать, и обнимать, то есть уже принять: включить.
Поэта, не принимающего какой бы то ни было стихии - следовательно и бунта - нет. Пушкин Николая опасался, Петра боготворил, а Пугачёва - любил. Не даром все ученики одной замечательной и зря-забытой поэтессы, одновременно преподавательницы истории, на вопрос попечителя округа: «Ну, дети, кто же ваш любимый царь?» - всем классом: «Гришка Отрепьев!» Найдите мне поэта без Пугачёва! без Самозванца! без Корсиканца! - внутри. У поэта на Пугачева может только не хватить сил (средств;. Mais l'intention у est – toujours / Но намерение есть - всегда.
He принимает (отвергает и даже - извергает) человек: воля, разум, совесть. В этой области у поэта может быть только одна молитва: о непонимании неприемлемого: не пойму да не обольщусь, единственная молитва поэта - о неслышании голосов: не услышу - да не отвечу. Ибо услышать, для поэта - уже ответить, а ответить - уже утвердить - хотя бы страстностью своего отрицания. Единственная молитва поэта - молитва о глухости. Или уж - труднейший выбор по качеству слышимого, то есть насильственное затыкание себе ушей- на ряд зовов, неизменно-сильнейших. Выбор отродясь, то есть слышанье только важного - благодать, почти никому не данная.
(На Одиссеевом корабле ни героя, ни поэта не было. Герой тот, кто и несвязанный устоит, и без воску в ушах устоит, поэт тот, кто и связанный бросится, кто и с воском в ушах услышит, то есть опять-таки бросится. Единственное отродясь непонимаемое поэтом - полумеры веревки и воска.) Вот Маяковский поэта в себе не превозмог и получился революционнейшим из поэтов воздвигнутый памятник добровольческому вождю. (Поэма Крым, двенадцать бессмертных строк.) Нельзя не отметить лукавства тех или иных сил, выбирающих себе глашатая именно из врагов. Нужно же, чтобы тот последний Крым был дан - именно Маяковским!
Когда я тринадцати лет спросила одного старого революционера:- можно ли быть поэтом и быть в партии?- он не задумываясь ответил: - Нет. Так и я отвечу: - Нет.
Какова же стихия, каков же демон, вселившийся в тот час в Маяковского и заставивший его написать Врангеля. Ведь Добровольчество, теперь уже всеми признано, стихийным не было. (Разве что - степи, которыми шли, песни, которые пели...)
Не Белое движение, а Чёрное море, в которое, трижды поцеловав русскую землю, ступил Главнокомандующий.
Чёрное море того часа.
Не хочу служить трамплином чужим идеям и громкоговорителем чужим страстям. Чужим? А есть ли для поэта - чужое? Пушкин в Скупом Рыцаре даже скупость присвоил, в Сальери - даже бездарность. Не по примете же чуждости, а именно по примете родности стучался в меня Пугачев.
Тогда скажу: не хочу не вполне моего, не заведомо моего, не самого моего. А если самое-то моё (откровение сна и есть - Пугачёв? - Ничего не хочу, за что в 7 ч. утра не отвечу и за что (без чего) в любой час дня и ночи не умру. За Пугачёва не умру - значит не моё.
Обратная крайность природы есть Христос.
Тот конец дороги есть Христос.
Всё, что между - на полдороге.
И не поэту же, отродясь раздорожному, отдавать свое раздорожье - родной крест своего перекрёстка! - за полдороги общественности ли другого чего-либо.
Душу отдать за други своя.
Только это в поэте и может осилить стихию».
Цветаева М.И., Искусство при свете совести / Световой ливень: Публицистика, М., «Олма-пресс», 2001 г., с. 120-125.
