Лучшая защита – нападение по А.И. Солженицыну
Учитывая диссидентскую деятельность А.И. Солженицына, он – по обычаям того времени – должен был подвергнуться проработке на собрании советских писателей:
«Готовиться к этой первой (но тридцать лет я к ней шёл!) схватке мне, собственно, не было трудно: и потому, что очень уж отчётливо я представлял свою точку зрения на всё, что только могло шевельнуться под их теменами; и потому что на самом деле предстоящий секретариат не был для меня решилищем судьбы моей повести: пропустят ли они «Раковый корпус» или не пропустят - они всё равно проиграли. Равно не нужен мне был этот секретариат как аудитория: бесполезно было пытаться воистину переубедить. Всего только и нужно было мне: прийти к врагам лицом к лицу, проявить непреклонность и составить протокол. В конце концов - ещё бы им меня ненавидеть! Ведь я - отрицание не только их лжи, но и всей их лукавой прошлой, нынешней и будущей жизни.
И всё-таки, готовясь к этому копьеборству, я к концу уставал и хотелось снять избыточное, нетворческое, совсем не нужное мне напряжение. А чем? Лекарствами? Простая мысль - перед вечером немного водки. И сразу смягчались контуры, и ничто уже не дёргало меня к ответу и огрызу, и сон спокойный. И вот ещё в одном я понял Твардовского: а ему тридцать пять лет чем же было снимать это досадливое, жгущее, постыдное и бесплодное напряжение, если не водкой?.. Вот и брось в него камень. (Разговора о своих выпивках он очень не любил. Ему скажешь: «Должны же вы себя поберечь, А.Т.!» - отводит недовольно. И о куреньи его безостановном пытался я ему говорить, пугал Раковым корпусом - отмахивается.)
Мой план был такой: единственное, чего я хочу от заседания - записать его поподробней. Это даст мне возможность и головы не поднять, когда будут трясти надо мной десницами и шуями - «скажите прямо - вы за социализм или против?!», «скажите прямо - вы разделяете программу союза писателей?». Это и их не может не напугать: ведь для чего-то я строчу? ведь куда-то это пойдёт? Они поосторожней станут выражения выбирать - они не привыкли, чтоб их мутные речи выплескивали под солнце гласности.
Я заготовил чистые листы, пронумеровал их, поля очертил - и в назначенные 13.00 22-го сентября вошёл в тот самый полузал с кариатидами. А у них уже был густой, надышанный и накуренный воздух, дневное электричество, опорожнённые чайные стаканы и пепел, насыпанный на полировку стола - они уже два часа до меня заседали. Не все сорок два были: Шолохову было бы унизительно приезжать; Леонову - скользко перед потомками, он рассчитывал на посмертность. Не было ядовитого Чаковского (может быть, тоже из предусмотрительности) и яростного Грибачёва. Но свыше тридцати секретарей набилось, и три стенографистки заняли свой столик. Я сдержанно поздоровался в одну и в другую сторону и стал искать место. Как раз одно и было свободно. И оказалось оно рядом с Твардовским.
Терпеливо прослушав обиженное фединское вступление («Изложение» секретариата, я уловил те единственные пять секунд заминки, когда он слюну глотал, готовился дать кому-то слово, - и елейным голоском попросил:
- Константин Александрович! Вы разрешите мне два слова по предмету нашего обсуждения? Не заявление! не декларация! только два безобидных слова! - и по предмету же обсуждения... Как важно было их вырвать! Я просил так невинно - Федин галантно разрешил.
И тогда я торжественно встал, раскрыл папку, достал отпечатанный лист, и с лицом непроницаемым, а голосом, декламирующим в историю, грянул им своё первое заявление, отводящее «Пир победителей» - но не покаянно, а обвинительно - их всех обвиняя в многолетнем предательстве народа!!!
Я потом узнал: у них уже было расписано, кто за кем и как начнут меня клевать. Они уже стояли в боевых порядках, но прежде их условного звонка - я дал в них залп из ста сорока четырёх орудий, и в клубах дыма скромно сел (копию декларации отдав через плечо стенографисткам). Я сидел, готовый записывать, но они что-то не выступали. Я выбил из их рук всё главное - битьё «Пира победителей». Зашевелились, расчухивались - и Корнейчук полез с вопросом.
- Я не школьник, вскакивать на каждый вопрос, - ответил корректно я. - У меня будет же выступление.
Но вот второй вопрос! третий! Они нашли форму: они сейчас запутают и собьют меня вопросами, превратят в обвиняемого! Это они умеют, жиганы!
Я отказываюсь: у меня же будет выступление.
Ага, значит, верно клюнули! Они сливаются в гомоне - в ропоте - в вое: «Секретариат не может начать обсуждать без ваших ответов!» - «Вы можете вообще отказаться разговаривать, но заявите!».
Смяты и наши стройные ряды, они сбивают и мой план боя – где уж тут бесстрастно записывать. Но бездари, но бездари! - отчего ж эти вопросы ваши я знал заранее? Почему на все ваши устные вопросы у меня уже обстоятельно изложены письменные ответы? Только одна жертва: разодрать свою речь в клочья и клочьями от вас отбиваться.
Я подымаюсь, вынимаю свои листы и уже не исторически-отрешенным, но свободнеющим голосом драматического артиста, читаю им готовые ответы.
И передаю стенографисткам.
Они поражены. Вероятно за 35 лет их гнусного союза - это первый такой случай. Однако прут резервы, второй эшелон, прёт нечистая сила! И мне задаются ещё три вопроса».
Солженицын А.И., Бодался телёнок с дубом. Очерки литературной жизни, Париж, «YMCA-press», 1975 г., с. 200-203.
Чуть позже:
«ЦДЛ гудел слухами. Писатели, поддержавшие меня при съезде, теперь требовали разъяснений от секретариата.
Через несколько дней на правлении СП РСФСР огласили письмо Шолохова; он требует не допускать меня к перу! (не к типографиям - к перу! Как Тараса Шевченко когда-то!). Он не может больше состоять в одном творческом союзе с таким «антисоветчиком», как я! Русские братья-писатели заревели на правлении: «И мы - не можем! Резолюцию!». Перепугался Соболев (ведь указаний не было!): товарищи, это неправильно было бы ставить на голосование! Кто не может - пишите индивидуальные заявления.
И струсили братья-русаки. Ни один не написал.
Среди московских писателей: а может и мы с ними не можем? Ну, разве доступно ввинтиться в гранит? Разве есть такие свёрла? Кто бы предсказал, что при нашем режиме можно начать громогласить правду - и выстоять на ногах?
А вот - получается?..
Узда лагерной памяти осаживает мои загубья до боли: хвали день по вечеру, а жизнь по смерти».
Солженицын А.И., Бодался телёнок с дубом. Очерки литературной жизни, Париж, «YMCA-press», 1975 г., с. 206.
