О свободе печати по Максимилиану Робеспьеру
«Свободным и взаимным сообщением своих мыслей человек совершенствует свои способности, просвещается в отношении своих прав и поднимается до той степени добродетели, величия, благоденствия, которую природа разрешает ему достигнуть.
Но как может это сообщение мыслей происходить, если не способом, дозволенным самой природой?
Сама же природа хочет, чтобы мысли каждого человека вытекали из его характера и ума; это она создала такое изумительное разнообразие умов и характеров. Свобода объявлять своё мнение может, следовательно, быть не чем иным, как свободой объявлять все противоположные мнения. Нужно, чтобы вы либо предоставили человеку эту свободу в полном объёме, либо нашли способ к тому, чтобы истина выходила с самого начала совершенно чистой и неприкрашенной из каждой человеческой головы.
Она может возникнуть лишь из борьбы всех идей, истинных или ложных, нелепых или разумных.
При этом смешении идей общий разум, способность человека различать добро и зло приучаются к выбору одних из них и отбрасыванию других. Неужели вы хотите лишить ваших ближних возможности пользоваться этой способностью, чтобы заменить её вашей частной властью?
Но какая рука проведёт пограничную черту, отделяющую заблуждение от истины? Если бы те, кто издают законы или применяют их, были существами, обладающими умом более высоким, чем человеческий ум, то они могли бы осуществлять эту власть над мыслями; но если они только люди, если нелепо, чтобы разум какого-либо человека был, так сказать, владыкой над разумом всех других людей, то всякий уголовный закон, направленный против выявления мнений, является лишь нелепостью. […]
Я вижу, как рождается здесь множество вопросов, которые будут отданы на произвол непостоянства мнений; я не нахожу более ни дела, ни свидетелей, ни закона, ни судьи; я замечаю лишь неопределённый донос, произвольные доказательства и решения. Один найдёт преступление в вещи, другой - в намерении, третий - в стиле. Этот не признаёт истины; тот осудит её со знанием дела; другой захочет наказать горячность её языка в тот самый момент, который она изберёт, чтобы подать свой голос. Одно и то же сочинение, которое покажется полезным и мудрым человеку пылкому и смелому, будет осуждено как возбуждающее к бунту человеком холодным и малодушным; раб или деспот увидит лишь сумасброда или мятежника там, где свободный человек признает добродетельного гражданина. Один и тот же писатель заслужит в зависимости от времени и места похвалы или преследования, статуи или эшафот.
Знаменитые люди, гений которых подготовил эту славную революцию, отнесены, наконец, нами к числу благодетелей человечества; кем были они в течение своей жизни в глазах правительства? Опасными новаторами, чуть ли не мятежниками.
Далеко ли от нас то время, когда сами принципы, которые мы санкционировали, были бы осуждены как преступные правила теми самыми трибуналами, которые мы уничтожили?
Да что я говорю! Даже и теперь не кажется ли каждый из нас разным человеком в глазах различных партий, которые разделяют государство; даже и здесь, в тот момент, когда я выступаю, не кажется ли мнение, предлагаемое мною, парадоксом для одних и истиной для других? Не встречает ли оно рукоплескания в одном месте и почти ропот в другом? Итак, что стало бы со свободой печати, если бы каждый мог её осуществлять лишь со страхом увидеть свой покой и свои самые священные права отданными на произвол всех предрассудков, страстей, интересов! Но особенно важно отметить то, что всякое наказание, назначенное за сочинения под предлогом пресечь злоупотребление печатью, принимает совершенно невыгодный оборот для истины и добродетели и выгодный - для порока, заблуждения и деспотизма.
Гениальный человек, открывающий великие истины своим ближним, является человеком, опередившим мнение своего века; смелое новшество его мыслей отпугивает всегда их слабость и невежество; предрассудки непременно объединяются с завистью, чтобы изобразить его в омерзительных или смешных чертах.
Оттого именно уделом великих людей была постоянно неблагодарность их современников и запоздалая дань уважения потомства; оттого суеверие бросило Галилея в тюрьму и изгнало Декарта из его отечества. Какова же будет участь тех, кто, вдохновляемые гением свободы, придут говорить о правах и достоинстве человека тем народам, которые их не знают? Они почти одинаково тревожат и тиранов, которых они разоблачают, и рабов, которых они хотят просветить.
С какой лёгкостью злоупотребили бы первые эти расположением умов, чтобы преследовать их во имя законов! Вспомните, почему и для кого из вас отворялись темницы деспотизма, против кого направлялся даже меч трибуналов? Пощадило ли преследование красноречивого и добродетельного женевского философа (имеется в виду Жан-Жак Руссо – Прим. И.Л. Викентьева)?
Он умер; великая революция хоть на несколько минут дала вздохнуть истине: вы постановили о сооружении его статуи; вы почтили его вдову и помогли ей от имени отечества; даже из этих выражений признательности я не сделаю того заключения, что, будучи жив и поставлен на место, уготованное ему гением, он не получил бы по крайней мере столь обыкновенного упрёка от угрюмого и сумасбродного человека. […]
Свободная печать является хранительницей свободы; стеснённая печать – её бичом».
Максимилиан Робеспьер, О свободе печати / Революционная законность и правосудие. Статьи и речи, М., «Государственное издательство юридической литературы», 1959 г., с. 93-96.
