«Поэзия есть поэзия. Она - не наука и не ремесло.
Наука руководствуется точным знанием, ремесло ограничивается рукоделием. Поэзия не является вполне даже литературой, особым видом её, так как может существовать и вне литературы - в метком слове, в пословицах и поговорках, в тех летучих выражениях, которые неповторимы и часто остаются без вторичного их применения. Иногда они входят в обиход, в разговорную речь, но чаще остаются справным, как будто бы внелогическим построением речи, непривычным сравнением.
Например: «Отстал ты, братец, как нищий от поезда!» Да мало ли их, этих поражающих своей необычностью сравнений и противопоставлений, быстро возникающих при случае и забывающихся до следующего такого же случая, уже изменившегося в подробностях, и, следовательно, не подходящего для использованного летучего словца.
Таким вспыхивающим и озаряющим сознание сочетанием слов, логически часто не объединенных в разговоре, и является язык поэзии. У крупнейших писателей он встречается даже в прозаическом с виду тексте, на самом деле обладая тем особым свойством, по которому её можно отличить даже и от текста, с виду стихотворного, но не являющегося поэтическим произведением, а лишь рукодельем из строчек, претендующих на звание поэзии.
Как же всё-таки отличить поэзию от подделки, от версификации? Каким безошибочным свойством определяется она, каким качеством обладает в отличие от дилетантства и самовлюбленной болтовни? Одним словом, чем Пушкин отличается от Бенедиктова, а Блок от Игоря Северянина?
Я твёрдо уверен, что таким отличительным свойством подлинной поэзии является её диалектическая сущность.
Накопление внутренних противоречий как процесс борьбы противоположностей есть закон движения и развития природы, человеческого общества и мышления. Этот закон особенно ясно проявляется в поэтической речи, постоянно о себе заявляя у крупнейших поэтов. По ленинскому определению, диалектика есть теория познания и логика марксизма. Скачкообразный переход одного качества в другое особенно наглядно может быть ощутим именно в подлинном поэтическом произведении.
Чтобы не быть голословным в своих утверждениях, перейдем к примерам. Вот это диалектическое свойство поэтического мышления, отличное от просто логического хотя бы у Пушкина. Возьмём «Полтаву». Описание внешности Петра:
...Его глаза
Сияют. Лик его ужасен,
Движенья быстры. Он прекрасен...
Как логически объяснить это противоречие: прекрасен, несмотря на то, что ужасен. Но именно в единстве этого противоположения возникает грозный и вдохновенный облик Петра. И далее в той же «Полтаве» более обширно развито противоположение двух обликов, двух образов - образа Петра и образа Карла. Если у первого «глаза сияют», то «смущенный» взор Карла «изобразил необычайное волненье», как бы в контрасте с радостным воодушевлением его противника. Так расширяются изобразительные средства не только образов и характеров, но и самих событий. Не только персонажи поэмы изображаются в своей противоположности, но и сами события, судьбы стран и народов просквожают сквозь эти черты.
Мужество и воодушевление своим призванием Петра противопоставляются самоуверенной дерзости и небрежности в Карле. Верность, прямодушие в поступках Кочубея - предательству и лицемерию Мазепы, нежная неопытность влюбленной Марии - поздней старческой страсти увлекшего её гетмана; вся, вся «Полтава» построена на противоположностях характеров, действий, событий. Заздравный кубок победитель поднимает за побежденных. Кочубей гибнет жертвой своего желания разоблачить предательство, казак рад оставить за шапку «коня, червонцы и булат».
Все - и главные линии развития и детали - подчинено одному главному: контрастности положений, иначе говоря - первому условию диалектики, единству и борьбе противоположностей.
Да и не только в «Полтаве» можно наблюдать это явление. «Лед и пламень» в «Евгении Онегине», девы-розы «дыханье - быть может... полное Чумы» в «Пире во время чумы». Самодержавие и бесправие в «Медном Всаднике», где слаба поступь рядового человека, 'бегущего от «тяжело-звонкого скаканья» кумира, деспота, царя, монументом встающего из бездны несчастья, пригибающего героя. И опять-таки проступающая сквозь деталь судьба героя, мечущегося от преследующего его ужаса:
Нева металась, как больной
В своей постеле беспокойной.
Хотя, казалось бы, что общего: взмятенность водной стихии и жар бредящего больного? В том-то и дело, что Пушкин видел не только картину наводнения, а и картину человеческих судеб, застигнутых стихией.
Вот «Цыганы». Опять такое же противоположение понятий, привычек, душевных движений; противоречие соединенных в своей разности людей природы и человека городского, насквозь пропитанного предрассудками иной среды:
«Оставь нас, гордый человек.
Мы дики; нет у нас законов,
Мы не терзаем, не казним -
Не надо крови нам и стонов,
Но жить с убийцей не хотим...»
Разве не ясны здесь две силы, две воли, две установки, отказывающиеся друг от друга и все же соединенные в единстве поэтической мысли в одно целое. Да нет, не перечислить всех примеров диалектического метода изобразительности у Пушкина. И хотя бы без теоретического обоснования, он все равно её одну только считал главной принадлежностью поэзии. Вспомните его утверждение такого метода в «Египетских ночах», где поэт прямо определяет преимущество диалектики над логикой построения и образов и событий:
Зачем от гор и мимо башен
Летит орёл, угрюм и страшен,
На чахлый пень? Спроси его.
А вот переход к людям:
Зачем арапа своего
Младая любит Дездемона,
Как месяц любит ночи мглу?
Затем, что ветру и орлу
И сердцу девы нет закона.
Таков поэт...
От какого же закона отказывается Пушкин в лице поэта? Конечно, от закона формальной логики в пользу закона единства противоположностей.
И ветер, и орёл, и дева поступают вопреки логике. Таков поэт».
Асеев Н.Н., Что же такое поэзия? / Зачем и кому нужна поэзия, М., «Советский писатель», 1961 г., с. 28-31.
Замечу, что Н.Н. Асеев подгоняет свои рассуждения о поэзии под принципы марксизма (которые тогда были официальной идеологией в СССР), но без получения нового научного результата.
Перипетия – как драматургический приём по Аристотелю.
