О проявлениях мистической интуиции по П.Д. Успенскому
«В Индии, - говорит Джемс (в книге: Многообразие религиозного опыта / The Varieties of Religious Experience, 1902 – Прим. И.Л. Викентьева) - упражнение в развитии способности к мистическому прозрению известно ещё с незапамятных времён под именем йога (yoga).
Йога - внутреннее единение индивидуума с божеством. Оно достигается упорными упражнениями. Предписания относительно положения тела, сосредоточение мыслей и моральной дисциплины в различных системах почти одинаковы. Йога, то есть ученик, который в достаточной степени победил свои низшие наклонности, вступает в высшее состояние, именуемое самади (samadhi) , в котором он встречается лицом к лицу с тем, чего никогда не подозревал ни инстинкт его, ни рассудок.
...Пережив состояние самади, человек, по словам Вед, становится «свыше одарённым мудрецом, пророком, святым, характер его перерождается, и жизнь становится другою». Буддисты употребляют слово самади в том же значении, как индуисты, но для обозначения ещё более высокого состояния чистого созерцания у них есть слово дьяна (dhyana).
Есть и ещё более высокая ступень созерцания, где всякое представление о существовании исчезает и где созерцающий говорит: «Не существует абсолютно ничего» - и останавливается.
После этого он достигает новой ступени и говорит: «Не существует даже идей; не существует и отсутствия идей» - и снова останавливается. За этим следует область, где «достигнув уничтожения идей и восприятий, он окончательно останавливает». Это ещё не Нирвана (Nirvana), но самое большое приближение к ней, какое только возможно в жизни».
В мусульманстве тоже очень много мистики. Наиболее характерным выражением мусульманского мистицизма является персидский суфизм. «Суфизм» - это одновременно религиозная секта и философская школа очень высокого идеалистического характера, боровшаяся одновременно против материализма и против узкого фанатизма и понимания только буквы Корана. Суфии толковали Коран мистически. Суфизм - это философское свободомыслие мусульманства, соединенное с совершенно своеобразной символической и ярко чувственной поэзией, всегда имеющей скрытый мистический смысл. Рассвет суфизма - первые столетия второго тысячелетия христианской эры.
Для европейской мысли суфизм долго оставался непонятным. С точки зрения христианской теологии и христианской морали смешение чувственности и религиозного экстаза недопустимо, но на Востоке это прекрасно уживалось вместе. В христианском мире «плотское» считалось всегда враждебным «духовному». В мусульманском мире плотское и чувственное принималось как символ духовного.
Выражение религиозных и философских истин «на языке любви» было общераспространенным обычаем на Востоке. Это и есть «восточные цветы красноречия». Все аллегории, все метафоры брались «из любви». - «Магомет влюбился в Бога», - говорят арабы, желая передать яркость религиозного жара Магомета. - «Выбирай себе новую жену каждую весну на Новый год, потому что прошлогодний календарь уже никуда не годится», - говорит персидский поэт и философ Саади. И в такой курьезной форме Саади выражает мысль, которую Ибсен высказал устами доктора Штокмана: «...истины не походят на долговечных Мафусаилов, как многие полагают. При нормальных условиях истина может просуществовать лет семнадцать-восемнадцать, редко долее...»
Поэзия суфиев станет понятнее для нас, если мы будем иметь в виду этот общий чувственный характер литературного языка Востока, идущий из глубокой древности. Образец этой древней литературы - «Песнь Песней». Странной для нас чувственностью образов отличаются многие места книг Библии и все древние восточные мифы и сказания. […]
Несколько лет тому назад я сделал сообщение в печати о произведённых лично надо мною опытах опьянения окисью азота. На основании их я пришёл тогда к такому выводу - который и до настоящего времени не поколебался в моих глазах, - именно, что наше нормальное или, как мы его называем, разумное сознание представляет лишь одну из форм сознания, причём другие, совершенно от него отличные формы существуют рядом с ним, отделённые от него лишь тонкой перегородкой. Мы можем совершить наш жизненный путь, даже и не подозревая об их существовании; но как только будет применен необходимый для их пробуждения стимул, они сразу оживут для нас, представляя готовые и определённые формы духовной жизни, которые, быть может, имеют где-нибудь свою область применения. Наше представление о мире не может быть законченным, если мы не примем во внимание и этих форм сознания. И они должны помешать слишком поспешным заключениям о пределах реального. Вся совокупность моих знаний убеждает меня в том, что мир, составляющий содержание моего ясного сознания, есть только один из многих миров, существующих в более отдаленных областях моего сознания, и что эти иные миры порождают во мне опыт, имеющий огромное значение для всей моей жизни.
Возвращаясь к моим собственным переживаниям этого рода, я должен признать, что они сводятся к особому просветлённому состоянию, которому я не могу не придать мистической окраски. Основной чертой такого состояния всегда является примиренность, словно две противоположные стороны мира, столкновения между которыми составляют причину всех наших внутренних бурь и неурядиц, расплавились и образовали единое целое. Они не принадлежат к одному роду, как два различных вида, но один из видов, более возвышенный, - сам становится родом по отношению к противоположному виду и растворяет его в себе.
Я знаю, что эта мысль с логической стороны темна, но я не могу избавиться от её влияния на меня. Я чувствую, что в ней есть смысл, соприкасающийся с сущностью гегелевской философии. Имеющий уши да слышит. Для меня эта мысль постижима лишь этим путем искусственного разбуженного мистического состояния сознания. […]
Каждое новое переживание этого рода сопровождается теми же ощущениями, и человек чувствует, что они не могут быть иными. В нормальном состоянии от них остаются лишь частичные отрывки воспоминаний. И тщетны старания свести их к определённой формуле; но утешением для человека может послужить здесь та мысль, что он познал первичную истину и покончил с человеческими теориями о происхождении, о внутренней ценности и предназначении человечества. И в духовной области ему не нужны больше никакие указания. Откровение это приносит с собой чувство полного доверия ко всему, совершающемуся с нами.
Царство внутри нас. Каждый день - день Суда, но при этом мы ничего не узнаем о целях вечности, не представляем себе общей схемы целого. Астроном сокращает ряд гигантских чисел, увеличивая единицу измерения; так и мы подавляющую нас множественность вещей можем свести к тому единству, к которому стремимся.
С тех пор, как я познал это откровение, оно стало моим духовным хлебом. В моей первой печатной статье о нем я писал: «Мир уже не кажется мне таким чуждым и странным, каким меня приучили его считать».
С презрением покинув окутанные душными и грозными облаками крепости, из-за которых ещё так недавно грохотали громы Иеговы, я, как серая чайка, вздымаюсь навстречу сгущающейся ночи и бесстрашным взглядом окидываю мрачные пространства. И теперь, после двадцати семи лет таких переживаний, крылья мои поседели, но мои глаза по-прежнему бесстрашно смотрят вперёд, когда я снова и с большей силой, чем прежде, говорю то, что говорил прежде. Я постиг смысл существования, тот истинный центр Вселенной, который одновременно приносит и восторг, и покой человеческой душе и которому язык рассудка дал название анестезического откровения». Я прибавлю, говорит проф. Джемс, ещё любопытный случай откровения, обусловленного наркозом. Вот что пишет одна интеллигентная женщина о том, что с ней было под влиянием эфира, который она вдыхала, готовясь к операции».
Успенский П.Д., Tertium organum: ключ к загадкам мира, М., «Фаир-Пресс», 2000 г., с. 373-382.
