Противоречие, как исходная фиксация вопроса, ситуации
Отдельные творческие решения в кино и на телевидении
X
«Падение злодея в несчастья удовлетворяет нас вследствие отвращения, которое мы к нему питаем; но, так как это только справедливое наказание, оно нисколько не возбуждает в нас сострадания и не поселяет в нас никакого страха, тем более что мы не такие злодеи, как он, не способны к подобным преступлениям и не можем страшиться такого пагубного исхода.
Остаётся, таким образом, найти середину между этими двумя крайностями, избрав человека, который не был бы ни совершенно добродетелен, ни вполне зол и который по вине своей или по человеческой слабости впадает в несчастье, которого не заслуживает. Для примера Аристотель указывает на Эдипа и Фиеста; но тут я решительно не понимаю его мысли.
На первом, по моему мнению, не лежит вина в отцеубийстве, потому что он не знает своего отца, он только с горячностью оспаривает путь у незнакомца, готового одолеть его. Но хотя греческое слово может означать простую ошибку, происходящую от неведения, какова и была ошибка Эдипа, то допустим, что Эдип был виновен; и всё-таки я не вижу, какую страсть даёт он нам для очищения и в чём мы можем исправиться по его примеру. Что же касается Фиеста, то я не могу открыть в нём ни обыденной честности, ни той вины без преступления, которая повергает его в несчастье. Если мы станем рассматривать его до начала трагедии, носящей его имя, - это злодей, совершающий прелюбодеяние; в самой трагедии - это человек прямодушный, примирившийся с братом и положившийся на его слово. В первом положении он очень преступен, в последнем - очень хороший человек.
Если мы припишем его несчастье совершенному им злодеянию, то последнее так велико, что зрители к нему не способны и их сострадание не вызовет у них очищающего страха, так как в Фиесте они не будут видеть себе подобного.
Если же мы отнесём причину его бедствия к прямодушию - известный страх может последовать за нашим состраданием, но он очистит разве только прямодушную доверчивость к слову примирившегося врага, составляющую скорее качество честного человека, чем порочную привычку; но такое очищение способно изгнать искренность из всякого примирения. Итак, говоря откровенно, я вовсе не понимаю приложимости этого примера.
Скажу более. Если трагедия способствует очищению страстей, то оно должно происходить только тем путём, на который я указываю; но я сомневаюсь, чтобы оно совершалось даже при посредстве такой трагедии, которая удовлетворяет всем выставленным Аристотелем условиям.
Последние выполнены в Сиде (трагедия Пьера Корнеля – Прим. И.Л. Викентьева), и были причиной большого успеха пьесы. Родриго и Химена обладают требуемой честностью, доступны страстям, и именно эти страсти составляют причину их несчастий, так как несчастливы они в той мере, в какой питают страсть друг к другу. Их вовлекает в бедствие такая человеческая слабость, которой мы можем быть подвержены так же, как и они; несчастье их бесспорно возбуждает сострадание; оно вызвало достаточно слёз у зрителей, чтобы не оставить в том никакого сомнения…»
Пьер Корнель, О трагедии, в Сб.: Книга сочинителя / Сост.: М. Позднеев, СПб, «Амфора», 2008 г., с. 172-173.
