Воспоминания о К.И. Чуковском жены сына

Вспоминает жена сына К.И. Чуковского Николая:

«Работал он много, усидчиво, яростно, не щадя себя. Вставал спозаранку и садился за стол, когда ещё в доме все спали. В старых-престарых продранных коричневых брюках, в изношенном пиджачке на плечах трудился он по утрам. А то ещё наденет  на  себя  старое  пальто  без  пуговиц,  подняв  воротник, чтобы прикрыть голую шею. Ему было уютно в обношенной одежде.
Все домашние вставали бесшумно, чтобы не помешать Корнею Ивановичу. Шум во время работы приводил его в бешенство.
- Сволочи! - орал он, выскакивая из кабинета и запахивая пальто. - Не понимаете, что я работаю?
А вы шумите?
И с грохотом захлопывал за собой дверь, грозя кулаком. Но отходил быстро, зла не таил и, кончив работать, не помнил о своем взрыве.
Но ещё тише должно было быть, когда он ложился спать. Нельзя было кашлянуть. Нельзя скрипнуть дверью. Нельзя тяжело шагнуть. Нельзя громыхнуть посудой. Нельзя разговаривать даже вполголоса, нельзя засмеяться. Нельзя... Нельзя... Жизнь в доме замирала. Двигались на цыпочках, говорили шёпотом. И никому в голову не приходило ворчать. Всю жизнь Корней Иванович страдал бессонницей, и усыпить его было очень трудно. Едва выучившись читать, дети терпеливо, часами читали ему перед сном. (Коля, сколько я помню, не читал.) Пока читали, все домашние мучились, переговариваясь шепотом. Если дверь кабинета бесшумно открывалась и читавший выходил, ликуя, - значит, заснул. А если появлялся с понурым видом, все понимали: не спит, «зачитать» не удалось. И весь дом погружался в уныние.
Помню, по поводу этого чтения Коля сочинял стишки:
Говорит Корней Иваныч:

- Почитай мне, Боба, на ночь.
- Боба тоже старичок, Не читает без очок.

Всегда мне казалось, что жадность Корнея Ивановича к литературе не имеет предела, что ему никогда не хватает времени прочитать, узнать и написать о том, что его интересует. И поделиться своими впечатлениями с окружающими. Часто выходил он к столу с книгой в руках и вслух начинал читать оттуда места, которые поразили его. Разговор снова завязывался вокруг литературы. Пустую болтовню Корней Иванович не выносил. Разговор должен быть таким, чтобы из него можно было извлечь какие-либо познания. И отнюдь не на бытовые темы. Много раз я замечала: когда он делает круглые глаза и кивает головой сочувственно, значит, не хочет обидеть собеседника, а ему ничуть не интересно. А когда, прищурившись, поглядывает исподлобья и строго, значит, разговор заинтересовал его. Ненавидел дилетантство, полузнайство. Отточенное мастерство всегда восхищало его в любой работе - будь то ремесло или искусство.

Его литературное хозяйство было огромным. Одному справиться было не под силу. Всегда у него были помощники. Они бегали в библиотеку за материалами, сверяли тексты, возились с корректурами, занимались письмами читателей. Частенько приходилось выполнять и кое-какие домашние поручения. А чтобы усыпить Корнея Ивановича после бессонной ночи, нередко нужно было почитать ему и днём. Огромная личность его как бы поглощала помощника - всего целиком. Не все могли это выдержать. И они часто сменялись.

Он всегда пытался втянуть подраставших детей в свою работу. Исподволь старался увлечь их, рассказывал о своих планах, о поисках материалов, об открытиях, советовался с ними. - Дружочек мой, - вкрадчиво и певуче говорил он, неожиданно протягивая книжку, - мне кажется, тебе это будет интересно. Пожалуйста, прочти. Всё было обдумано заранее: найдена книжка, способная заинтересовать ребенка. А в книжке - нужное ему, Корнею Ивановичу, для работы. […]

Он был молод, стремителен, жадно поглощал впечатления окружающей жизни, с неуёмным интересом бросался туда и сюда, приятельствовал со многими, но не имел ни одного настоящего друга. Интересовался детьми, наблюдал за ними, ухаживал за женщинами. Умные, хитроватые глаза смотрели чуть исподлобья, черные, уже с проседью волосы по-мальчишески падали на лоб. Он был огромен во всём. Начиная с роста. Огромен и всеобъемлющ был интерес к жизни. Огромна неуёмная любознательность, работоспособность. Все жесты, все поступки его были огромны - пустяки не интересовали его. Если давал деньги, никогда не ограничивался мелочью. Правда, бывало и так: сгоряча, поддавшись первому импульсу, даст, а потом начинает ворчать: «Ах, зачем дал?» Помогал человеку устроиться - делал это по самым большим для того возможностям. Хвалил - безудержно, ругал - не щадя. Увлекался страстно и горячо, охладевал - полностью. Мелочность не свойственна была его натуре. Никогда не считал деньги: или деньги есть у него, или их нет. Помню, как сердилась Мария Борисовна на то, что из всех карманов его брюк и пиджака так и вылетают деньги, когда чистят его костюм. А при этом он бережно отрывал чистый листок бумаги от полученного письма, заботливо гасил забытый кем-нибудь свет. Но, пожалуй, это было скорее признаком щепетильной аккуратности - или ярким контрастом с прочими проявлениями его натуры.

Всю жизнь вёл дневник, как ни с кем делясь с тетрадкою впечатлениями и мыслями. Жадно набрасывался на каждого нового человека, проводил с ним много времени, пока не раскусывал его до конца. И часто потом безжалостно отбрасывал от себя. Казалось - вот наконец нашёл он друга! Единомыслие - полное! И внезапно новый знакомец незаметно для себя совершает непростительную ошибку: то ли в разговоре о литературе абсолютный слух Корнея Ивановича уловил какую-то фальшивую ноту, то ли, упоённый дружбой, новый друг несколько фамильярно повёл себя с Корнеем Ивановичем. И всё. Друг изгнан. И навсегда. А там новое знакомство, и всё начиналось сначала. Конечно, длительность дружбы зависела от того, насколько интересна была ему натура нового знакомца. Нельзя было ухватить Корнея Ивановича и вертеть им. Он ускользал немедленно. Всякий деспотизм был ему ненавистен. Можно было только приладиться к нему, напряжённо стараясь угадать его чувства, его настроения. О нет, он не был святым - отнюдь! Правда, к старости стал терпимее.

Но не было для него большей радости, чем открыть новый талант, особенно литературный. Он долго, шумно носился с ним, прилагая все усилия, чтобы дать ему ход. И искренне, от всей души, радовался успеху. Вообще талантливость в людях ценил превыше всего. А в душу свою, в свой отгороженный от всех мир, не впускал никого. Он даже и не подозревал, как может облегчить душевное бремя близкий до конца человек. Своё бремя он всю жизнь тащил один. А сколько чужих горестей, радостей, сомнений, упований вмещалось в его душе! И всем хватало места. […]

Любил - но был суров. В семье вообще не признавалось родственных нежностей. Никаких поцелуев. Кивок головой, рукопожатие - и всё. А с чужими Корней Иванович обнимался и целовался напропалую, особенно с женщинами. Не праздновались дни рождения детей, кроме дня рождения младшей, Мурочки. Праздновалось только 1 апреля - день рождения Корнея Ивановича, и совсем по-детски он ждал его и радовался подаркам. Весь уклад дома был подчинён работе хозяина и, главное, его сну. (В старости этот уклад несколько изменился: гости наводнили дом. Но сон охранялся по-прежнему.) На помощь детям приходил только в очень трудную минуту. Боритесь сами с жизнью, с её обстоятельствами!   Баловства - никакого.   Но,   оглядываясь назад, я благодарна ему за такое суровое отношение. Всех нас он учил бесстрашно встречаться с жизнью лицом к лицу. Трое старших обожали отца. Мурочка была ещё мала.

Сорок пять лет довелось мне прожить в общении с ним. А вот ощущение его «всемогущества» никогда не оставляло меня. Случалась настоящая беда - всегда в глубине души было сознание: есть Корней Иванович. Вот кто тебя укроет от беды своими большими, мягкими руками. Когда Корней Иванович понял, что мы с Колей решили пожениться, он написал сыну письмо. Была в семье такая традиция: о важном, волнующем отец никогда не говорил с детьми, а всегда писал письма. Вероятно, ему легче было высказать не горячась свою мысль на бумаге. В письме он высказывал сыну те пожелания, которые ему самому жизнь не позволила осуществить. «[...] Тебе нужно читать, путешествовать, повысить своё любопытство к людям, странам, культурам, вещам. Это нужно тебе именно сейчас, потому что только в твои годы определяется, творится человек. Оттого я и говорю: ради своего будущего, ради Марины, ради своих стихов - уезжай до осени, один, побродить, пошататься, увидеть новых людей [...] Женившись, ты сейчас же принуждён будешь думать о скучных вещах, о копейках и тряпках - и тогда прощай поэт Н. Чуковский (Николай Корнеевич начинал как поэт. – Прим. И.Л. Викентьева). В этом я твёрдо убеждён. Я уверен, что если бы я так рано не попал в плен копеек и тряпок, из меня, конечно, вышел бы очень хороший писатель: я много занимался философией, жадно учился, а стал фельетонистом, по пятачку за строчку [...] Если ты в этот год опошлеешь, сузишься, обнищаешь душой - ты никогда, никогда не наверстаешь утраченного. 20-21 год - решающие в жизни человека [...] Передо мной все время стоит моя судьба: с величайшим трудом, самоучка, из нищенской семьи вырвался я в Лондон - где столько книг, вещей, музеев, людей, и всё проморгал, ничего не заметил, так как со мной была любимая женщина [...] я не вижу ничего противоестественного в том, что жених и невеста, готовясь к долгой совместной жизни, разлучаются на 3-4 месяца, чтобы запастись духовным капиталом [...] женись, от всей души желаю тебе счастья, но помни, дорогой, об опасности, о которой я пишу тебе в этом письме: об опасности незаметного заплесневения души…».

Чуковская М.Н., в Сб.: Воспоминания о Корнее Чуковском / Сост.:  К.И. Лозовская и др., М., «Советский писатель», 1983 г., с. 197-203.