Позиционирование научных идей / инноваций
Продвижение творческих личностейПродвижение и PR творческих личностей
Неформальные организацииНеформальные (иногда и неофициальные) организации, призванные заниматься Творчеством…
X
Литературно-артистическое кабаре, открытое в Санкт-Петербурге Борисом Константиновичем Прониным (он же был и конферансье всех вечеров) и двумя компаньонами в подвале дома на углу Итальянской улицы и Михайловской площади перед Русским музеем.
Вероятно, аналогом кабаре послужили парижские арт-кафе, в частности – знаменитое кабаре «Чёрный кот».
Арт-кабаре «Бродячая Собака» не преследовало коммерческих целей, а было своего рода ночным клубом для артистической богемы «серебряного века»… Здесь устраивались театральные представления; встречи с известными деятелями искусства (например, с Филиппо Маринетти); лекции; поэтические и музыкальные вечера. Вечера в «Бродячей Собаке» открывались к полночи, когда заканчивались спектакли петербургских театров…
Посетители клуба делились на две категории: богему (или «друг Бродячей Собаки»), и на «буржуа» (или «фармацевтов»), к которым относились все остальные… Поскольку клуб был моден, он существовал именно на деньги «фармацевтов», которые были должны покупать дорогие входные билеты за право приобщиться к знаменитостям, посидеть с ними рядом, послушать и посмотреть их выступления...
«На визитных карточках стояло: Борис Константинович Пронин - доктор эстетики, Honoris Causa. Впрочем, если прислуга передавала вам карточку вы не успевали прочитать этот громкий титул. «Доктор эстетики», веселый и сияющий, уже заключал вас в объятия. Объятие и несколько сочных поцелуев, куда попало, были для Пронина естественной формой приветствия, такой же, как рукопожатие для человека менее восторженного. Облобызав хозяина, бросив шапку на стол, перчатки в угол, кашне на книжную полку, он начинал излагать какой-нибудь очередной план, для исполнения которого от вас требовались или деньги, или хлопоты, или участие. Без планов Пронин не являлся, и не потому, что не хотел бы навестить приятеля - человек он был до крайности общительный, - а просто времени не хватало. Всегда у него было какое-нибудь дело и, понятно, неотложное. Дело и занимало всё его время и мысли. Когда оно переставало Пронина занимать - механически появлялось новое. Где же тут до дружеских визитов? Пронин всем говорил «ты».
- Здравствуй, - обнимал он кого-нибудь попавшегося ему у входа в «Бродячую собаку». - Что тебя не видно? Как живёшь? Иди скорей, наши (широкий жест в пространство) все там... Ошеломленный или польщённый посетитель - адвокат или инженер, впервые попавший в «Петербургское художественное общество», как «Бродячая собака» официально называлась, беспокойно озирается - он незнаком, его приняли, должно быть, за кого-то другого? Но Пронин уже далеко.
Спросите его:
- С кем это ты сейчас здоровался?
- С кем? - широкая улыбка. - Чёрт его знает. Какой-то хам!
Такой ответ был наиболее вероятным. «Хам», впрочем, не значило ничего обидного в устах «доктора эстетики». И обнимал он первого попавшегося не из каких-нибудь расчётов, а так, от избытка чувств».
Иванов Г.В., Петербургские зимы. Мемуарная проза, М., «Захаров», 2001 г., с. 41-42.
«Комнат в «Бродячей собаке» всего три. Буфетная и две «залы» - одна побольше, другая совсем крохотная. Это обыкновенный подвал, кажется, в прошлом ренсковой погреб. Теперь стены пестро расписаны Судейкиным, Белкиным, Кульбиным. В главной зале вместо люстры выкрашенный сусальным золотом обруч. Ярко горит огромный кирпичный камин. На одной из стен большое овальное зеркало. Под ним длинный диван - особо почётное место. Низкие столы, соломенные табуретки. Всё это потом, когда «Собака» перестала существовать, с насмешливой нежностью вспоминала Анна Ахматова:
Да, я любила их - те сборища ночные,
На низком столике - стаканы ледяные,
Над чёрным кофием голубоватый пар,
Камина красного тяжелый зимний жар,
Весёлость едкую литературной шутки...
Есть ещё четверостишие Кузмина, кажется, нигде не напечатанное:
Здесь цепи многие развязаны,
Всё сохранит подземный зал,
И те слова, что ночью сказаны,
Другой бы утром не сказал.
Действительно - сводчатые комнаты «Собаки», заволоченные табачным дымом, становились к утру чуть волшебными, чуть «из Гофмана». На эстраде кто-то читает стихи, его перебивает музыка или рояль. Кто-то ссорится, кто-то объясняется в любви. Пронин в жилетке (пиджак часам к четырём утра он регулярно снимал) грустно гладит свою любимицу Мушку, лохматую злую собачонку: «Ах, Мушка, Мушка, - зачем ты съела своих детей?» Ражий Маяковский обыгрывает кого-то в орлянку. О.А. Судейкина, похожая на куклу, с прелестной, какой-то кукольно механической грацией танцует «по-лечку» - свой коронный номер. Сам «мэтр Судейкин», скрестив по-наполеоновски руки, с трубкой в зубах, мрачно стоит в углу. Его совиное лицо неподвижно и непроницаемо. Может быть, он совершенно трезв, может быть, пьян - решить трудно. Князь С.М. Волконский, не стесняясь временем и местом, с жаром излагает принципы Жака Далькроза. Барон Н.Н. Врангель, то вкидывая в глаз, то роняя (с поразительной ловкостью) свой монокль, явно не слушает птичьей болтовни своей спутницы, знаменитой Паллады Богдановой-Бельской, закутанной в какие-то фантастические шелка и перья. За «поэтическим» столом идет упражнение в писании шуточных стихов. Все ломают голову, что бы такое изобрести. Предлагается, наконец, нечто совсем новое: каждый должен сочинить стихотворение, в каждой строке которого должно быть сочетание слогов «жо-ра». Скрипят карандаши, хмурятся лбы. Наконец, время иссякло, все по очереди читают свои шедевры...
Под аплодисменты ведут автора, чья «жора» признана лучшей, записывать её в «Собачью книгу» - фолиант в квадратный аршин величиной, переплетённый в пеструю кожу. Здесь всё: стихи, рисунки, жалобы, объяснения в любви, даже рецепты от запоя - специально для «графа О'Контрэр». Пётр Потёмкин, Хованская, Борис Романов, кто-то ещё - прогнав с эстрады поэта Мандельштама, пытавшегося пропеть (Боже, каким голосом!) «Хризантемы», - начинают изображать кинематограф. Цыбульский душераздирающе аккомпанирует. Заменяя надписи на экране, Таиров объявляет: «Часть первая. Встреча влюблённых в саду у статуи Купидона. (Купидона изображает Потёмкин, длинный и худой, как жердь.) Часть вторая. Виконт подозревает... Часть третья...» Понемногу «Собака» пустеет. Поэты, конечно, засиживаются дольше всех. Гумилёв и Ахматова - царскосёлы, ждут утреннего поезда, другие сидят за компанию. За компанию же едут на вокзал «по дороге» на Остров или Петербургскую сторону. Там в ожидании поезда пьют чёрный кофе. Разговор уже плохо клеится, больше зевают. Раз так за кофеем пропустили поезд. Гумилёв, очень рассердившись, зовёт жандарма: «Послушайте, поезд ушёл?» - «Так точно». - «Безобразие - подать сюда жалобную книгу!» Книгу подали, и Гумилёв исписал в ней с полстраницы. Потом все торжественно расписались. Кто знает, может быть, этот забавный автограф найдут когда-нибудь...
Столкновения с властями вообще происходили не раз при возвращении из «Собаки». Однажды кто-то, кажется, Сергей Клычков, похвастался, что влезет на чугунного коня на Аничковом мосту. И влез. Разумеется, появился городовой. Выручил всех Цыбульский. Приняв грозный вид, он стал вдруг наступать на городового. «Да ты знаешь, с кем ты имеешь дело, да ты понимаешь ли... Как смеешь дерзить обер-офицерским детям!» - вдруг заорал он на весь Невский. Страж закона струсил и отступился от «обер-офицерских детей».
На улицах пусто и темно. Звонят к заутрене. Дворники сгребают выпавший за ночь снег. Проезжают первые трамваи. Завернув с Михайловской на Невский, один из «праздных гуляк», высунув нос из поднятого воротника шубы, смотрит на циферблат Думской каланчи. Без четверти семь. Ох! А в одиннадцать надо быть в университете».
Иванов Г.В., Из воспоминаний / Петербургские зимы. Мемуарная проза, М., «Захаров», 2001 г., с. 335-337.
Кабаре было закрыто в 1915 году, но в 2000 году было восстановлено…
Наши правила, включая обсуждение видео на YouTube