«Каждое лето Зверев брал своих воспитанников или в Крым, или на дачу под Москвой. Вообще условия жизни у Зверева были очень хорошие, и обстановка, в которой Сергей Васильевич (Рахманинов – Прим. И.Л. Викентьева) провёл последующие четыре года вместе с двумя другими учениками, Л. Максимовым и М. Пресманом, не оставляла желать ничего лучшего.
Строгий надзор за приготовлением уроков и поведением воспитанников и, главное, интересное и культурное общество, среди которого вращались будущие артисты, развивали их вкусы, понятия и интересы. Среди гостей Зверева всегда находились лучшие представители московской адвокатуры, профессора университета и врачи, приходили музыканты, художники и актёры.
Стремясь дать мальчикам широкое общее развитие, Зверев часто брал их с собой в концерты и театр. Они видели таких мировых знаменитостей, как Т. Сальвини, Э. Дузе, Дж. Росси, Л. Барнай, не говоря уже о посещении всех премьер Малого театра.
Мальчики очень любили Зверева, несмотря на его строгость и взыскательность, которая носила нередко деспотический характер. Он взыскивал с них за малейшую провинность, требовал беспрекословного послушания, не выносил лжи, увёрток и хвастовства. Вместе с тем он поощрял находчивость, остроумие и строгостью своей отнюдь не заглушал их индивидуальности. Желая похвастаться перед другими их успехами, он нередко заставлял их играть при гостях. Выраженное им слово одобрения было лучшей наградой. Сергей Васильевич, таким образом, будучи ещё в младших классах Консерватории, встречал П.И. Чайковского, А.Г. Рубинштейна и играл в их присутствии. Кроме частных выступлений, Сергей Васильевич неоднократно играл уже и на ученических вечерах Консерватории».
Сатина С.А., Записка о С.В. Рахманинове, в Сб.: Воспоминания о Рахманинове, Том 1 / Сост.: З. Апетян, М., «Государственное музыкальное издательство», 1961 г., с. 19.
Вспоминает ученик Н.С. Зверева:
«Живя у Зверева, мы не платили ни за квартиру, ни за питание. Больше того, он взял на себя всю заботу о нашей одежде, оплачивал педагогов по всем предметам общего образования, по французскому и немецкому языкам. Учили нас на средства Зверева и танцам. Каждое воскресенье мы ездили в один дом, где были четыре девицы, ученицы Зверева, с которыми мы и должны были танцевать. Все мы танцев очень не любили и с большой неохотой ими занимались, они положительно отравляли наши воскресные «дни отдохновения».
С другой стороны, бегать на коньках нам не разрешалось. Зверев боялся, чтобы при случайном падении мы не повредили себе рук. По той же причине нам запрещалась верховая езда и гребля на лодке.
Наконец, у нас была, также оплачиваемая Зверевым, учительница музыки, в обязанность которой входило играть с нами по два раза в неделю по два часа литературу для двух роялей в восемь рук. Игра на двух роялях в восемь рук несомненно развивала нас, расширяла наш музыкальный кругозор, и мы с большим удовольствием ею занимались. Нами были переиграны чуть ли не все симфонии Гайдна, Моцарта и Бетховена, увертюры Моцарта, Бетховена, Мендельсона. Самыми любимыми произведениями для нас были симфонии Бетховена. Впоследствии нашим четвёртым партнером был также ученик Зверева - С. В. Самуэльсон. В ансамблевой игре мы достигли такого совершенства, что могли исполнять наизусть в восьмиручном переложении целые симфонии Бетховена. После одного из весенних экзаменов класса Зверева Николай Сергеевич предложил экзаменационной комиссии под председательством директора Консерватории С. И. Танеева прослушать в нашем восьмиручном исполнении симфонию Бетховена. Предложение Зверева было охотно принято.
Я никогда не забуду позы и выражения лица С. И. Танеева, когда он увидел, что мы вчетвером подошли к инструментам, сели за них и... перед нами не было нот. Он положительно вскочил с места и с ужасом спросил: - А ноты? Совершенно спокойно Зверев ответил: - Они играют наизусть. Мы сыграли Пятую симфонию Бетховена. Хорошо ли, плохо ли мы играли, - не помню, только С. И. Танеев никак не мог успокоиться и всё твердил: - Да как же так?! Наизусть?! Чтобы его окончательно «доконать», Зверев велел нам сыграть ещё скерцо из Шестой симфонии Бетховена, что мы с таким же успехом и исполнили.
В наших занятиях был исключительный порядок. Так как нам нужно было играть всем троим, а оба рояля стояли в одной комнате, приходилось придерживаться установленного расписания. Начинать играть нужно было в шесть часов утра. Зимой это происходило при двух лампах-молниях, применявшихся не только для освещения, но и для тепла. Делали мы это по очереди. Каждому из нас приходилось два раза в неделю вставать раньше всех и садиться играть в шесть часов утра. Самым тяжёлым в этом расписании было то, что никакие объективные обстоятельства во внимание не принимались. Если мы были в театре и после театра ездили в трактир ужинать и поэтому возвращались домой в два-два с половиной часа ночи, - всё равно на следующий день строго должны были выполнять свои обязанности. Тот, чья очередь наступала, обязан был встать в своё время и в шесть часов утра уже сидеть за инструментом». […]
Позднее возвращение домой из театра или из трактира не изменяло, как я уже писал выше, порядка следующего дня. В первое время мы с одинаковым удовольствием ездили и в театр и в трактир. С течением времени у нас настроение изменилось. На предложение Зверева - хотим ли мы поехать в театр, - мы отвечали, что в театр очень охотно поедем, но только нельзя ли из театра поехать не в трактир, а домой? Когда Зверев услыхал такой ответ, на его лице промелькнуло загадочное выражение и он ответил: - Нет, этого нельзя! Ведь нужно же поужинать? - В таком случае мы в театр ехать не хотим, - ответили мы. Лицо Зверева просветлело. Тем не менее он ответил: - Ну что ж! Тогда в театр не поедем. Вся загадочность этой беседы выяснилась очень скоро, то есть в ближайшее же воскресенье, когда у нас были по обыкновению гости и среди них те, которые осуждали Зверева за разрешённые нам рюмку водки, бокал шампанского и особенно за поздние ужины в трактире. - Вот, милые друзья, - сказал Зверев, - плоды моего дурного, по вашему мнению, воспитания моих «зверят». Вы знаете, что на днях они отказались поехать в театр из-за того, что я не хотел отказаться от нашего посещения трактира после театра! Говорит ли вам это о чем-нибудь? Если не говорит, то я сам вам скажу. Я бесконечно рад, что они побывали в трактире, попробовали там еду, рюмку водки и бокал шампанского. Повидали и понаблюдали за кругом посетителей и их поведением. Проделав всё это в моем присутствии, они сами убедились, что в этом запретном плоде нет решительно ничего особенно привлекательного. Их уже, видите ли, в трактир не тянет. А раз так, то и моя миссия, я считаю, блестяще выполнена. Глядя на них и сопоставляя с ними моего же ученика, светлейшего князя Ливена, с которого до двадцатилетнего возраста глаз не спускают, который шага без гувернёра не делает и который, конечно, про трактиры с их внешней привлекательностью только понаслышке знает, я с ужасом думаю: что будет с ним, когда он дорвётся до этих самых трактиров, не сдерживаемый ни гувернёром, ни родными? Воображаю, как быстро «он протрет глаза» отцовским капиталам и как скоро потеряет здоровье. За «зверят» же я теперь спокоен. Они знают цену и трактиру и рюмке водки, их этим не удивишь!»
Пресман М.Л., Уголок музыкальной Москвы восьмидесятых годов, в Сб.: Воспоминания о Рахманинове, Том 1 / Сост.: З. Апетян, М., «Государственное музыкальное издательство», 1961 г., с. 169-171 и 186-187.
