Психотравмы и судьба человека...
Детские и юношеские психотравмы и судьба человека...
Эффекты ослабления творческой деятельностиЭффекты, которые скорее ведут к ослаблению творческой деятельности…
X
Обилие неструктурированной информации в детстве Андрея Белого
Выскажу гипотезу, что эклектичность текстов Андрей Белого (Бориса Бугаева), не исключено, объясняется тем, что с детства на него в семье со стороны отца «… ушатами изливались лозунги дарвинизма, механического мировоззрения, геологии и палеонтологии; сколько я себя помню, столько же помню себя знающим, что гром - скопление электричества, что Скиния Завета была наэлектризована «жрецами», что земля - шар, что человек произошёл от обезьяны и что мир не сотворён семь тысяч лет назад, а - начала не имеет.
Стало быть: моё живейшее восприятие образов Ветхого и Нового Заветов было восприятие символизма моей души; над традицией у нас в доме смеялись; единственная традиционно верующая бабушка была вечно ошучена папой и мамой; мама лишь под конец жизни определилась религиозно; но и она в религиозных образах искала символов, а не наивной действительности; в молодости она отдавалась стихии музыки и светских удовольствий; дяди и тети со стороны отца все были или ярко атеистичны, или индифферентны; тот же индифферентизм характеризовал братьев и сестёр матери и моих гувернанток; меня механически обучили двум-трём молитвам и не требовали никаких знаков религиозности; мои игры в Новый Завет я скрыл; традиция, которую мне в ранних годах старался привить отец, - традиция естествознания; пяти лет я знаю, не умея читать, всю зоологию Поля Бэра почти назубок; и в период от 11 до 14 лет пережил сильное увлечение естествознанием, мне доступным, мечтал об естественном факультете; моя «цивилизация» была светской; жизнь же религиозных символов протекла в глубоко скрываемом ото всех мире моих символов («игр всерьёз»); позднейшие попытки студента Бугаева по-своему вникнуть и по-своему осветить вопросы церковности, традиции и православия под влиянием Соловьёвых я переживал как бунт и самостоятельный вырыв из «традиций» нашей квартиры, профессорской, издающей исконный запах «традиционного» для меня так называемого вольномыслия.
Никто мне не открывал глаз на дарвинизм, палеонтологию и т. д.; они были открыты всегда, вобраны воздухом общений с отцом и внимательным вслушиванием в споры взрослых профессоров, друзей отца. Делаю эту оговорку, чтобы было ясно, откуда следует видеть мой период религиозности, «мистики» и т. д.; это был период сильнейшей революции против устоев позитивистического быта среды; в этом - различие в наших подходах к религиозной догме с Соловьёвыми; они всё же не до конца видели, до какой степени я был в период моего увлечения Соловьёвым «религионизирующим» символистом, а не «символизирующим» верующим. Моя вера с первых лет юности была бунтом дерзания, питаемая волей к новой культуре, а не смиренным склонением, питаемым богомольностью. […] Я сам, студент-естественник, работающий в химической лаборатории и прошедший сквозь анатомический театр, - был таков: Оствальд и «Основы химии» Менделеева - в одной руке; «Апокалипсис» - в другой; если бы «Основы химии» и литература по дарвинизму не были бы моим чтением, я не позволил бы себе писать в таком откровенно религиозно-символическом тоне, в каком, например, написались статьи «Священные цвета» и «Апокалипсис в русской поэзии». Возвращаюсь к детским годам.
Затаив в себе свой, третий мир, назидающий меня игре в символы, я всё, что ни узнавал от взрослых, а также из книг, проводил через свою душу: во всё это выигрывался; мои игры в период 8-9 лет: я был Гераклом, «Кожаным Чулком» Купера, Фингалом и... инженером, заведующим системой плотин в Голландии, Скобелевым, немного позднее Юлием Цезарем, деятелем в римском сенате (мои посещения классов гимназии приурочивались к посещению мною сената); всё, что я узнавал, я пропускал сквозь себя, игрой вживаясь в узнанное; и - подглядывая сквозь игру всерьёз то, что превышало мой возраст; с 9 лет многообразия моих героических игр (я - и Скобелев, и - Суворов, и - гроза ирокезов и т. д.) выдвинули проблему их сочетания в единую игру, где бы отдельные людификации («я в ролях») образовали бы круг вокруг моего индивидуума; пришлось мне сложить легенду о некоем «он», совмещающем в себе всё, что есть; и «ему « (т. е. себе самому) я перекладывал все прочитанные мифы и события моей обыденной жизни: в проявлении «его» жизни; «он» пух на мифах, разрастался в годах; игра моя стала к 12-летнему возрасту игрой перманентной, игрой в неинтересную жизнь «воспитанника Бугаева»; игра в «играх» сложнела и разрасталась; след её потерялся для меня лишь в университетских годах, когда «миф « моей жизни и жизнь мне открытого второго «я « как-то серьёзно слились; едва погасли следы «его» за моими плечами, как впереди, перед глазами, уже стоял «писатель», скоро ставший «Андреем Белым»; «Андрей Белый» был своеобразным синтезом личных вариаций Бориса Николаевича в эпоху университета, как «он» был интереснейшим синтезом вариаций «Бореньки» и «гимназиста»».
Андрей Белый, Почему я стал символистом / Символизм как миропонимание, М., Республика, 1994 г., с. 424-425.
