Художественная критика
Художественная критика
Изображение из себя творческой личностиИзображение из себя творческой личности
X
Анализ поэзии Игоря Северянина по К.И. Чуковскому
Ниже публикуется фрагмент, посвящённый поэту Игорю Северянину. Значком ‹...› К.И. Чуковский обозначил прерывание цитирования стихов поэта:
«Как много у поэта экипажей! Кабриолеты, фаэтоны, ландо! И какие великолепные, пышные! Уж не герцог ли он Арлекинский? Мы с завистью читаем в его книгах:
Я приказал немедля подать кабриолет ‹...›
Я в комфортабельной карете на эллипсических рессорах ‹...›
Элегантная коляска в электрическом биенье эластично шелестела по шоссейному песку ‹...›
И мелькают в его книге слова: «Моторное ландо» ... «Моторный лимузин» ... «Графинин фаэтон» ... «Каретка куртизанки» ...
И даже когда он умрёт, его на кладбище свезут в автомобиле, - так уверяет он сам, - другого катафалка он не хочет для своих шикарных похорон! И какие ландо, ландолетты потянутся за его фарфоровым гробом!
Это будут фешенебельные похороны. За фарфоровым гробом поэта потекут в сиреневом трауре баронессы, дюшессы, виконтессы, и Мадлена со страусовым веером, и синьора Za из «Аквариума». О, воскресни, наш милый поэт! Кто, если не ты, воспоет наши будуары, журфиксы, муаровые платья, экипажи? Кто прошепелявит нам, как ты, галантный, галантерейный комплимент? - Вы такая эстетная, вы такая бутончатая! - шептал ты каждой из нас. - Властелинша планеты голубых антилоп!
И даже когда мы в гостиной -
В жёлтой гостиной из серого клена с обивкою шелковой, -
угощали визитеров кексом, у тебя, как у Данте, в душе возникали сонеты. Ты один был нашим менестрелем, и как грациозно-капризны бывали твои паркетные шалости! Как мы жемчужно смеялись, когда однажды ты заказал в ресторане мороженое из сирени (мороженое из сирени!) и в лилию налил шампанского. Или подарил нам боа из кудрявых цветов хризантем! Гордец, ты любил уверять, что у тебя, в твоей родной Арлекинии, есть свой придворный гарем:
У меня дворец пятнадцатиэтажный,
У меня принцесса в каждом этаже.
И странно: тебе это шло, тебе это было к лицу, как будто ты и вправду инкогнито-принц, и все женщины - твои одалиски, и это ничего, что у рябой коровницы ты снимал в Козьей Балке дачу: эту дачу ты звал коттеджем, а ее хозяйку сиятельством; дворник у тебя превращался в дворецкого, кухарка Маланья в субретку, и даже мы, белошвейки, оказались у тебя принцессами:
- Я каждую женщину хочу опринцессить! - таков был твой гордый девиз.
Но что же делать принцессам без принца?
О, воскресни, наш милый принц!
Тут непременно случится великое чудо. Из гроба послышится жуткий и сладостный голос того, кого мы так горько оплакиваем: «Гарсон! сымпровизируй блестящий файв о'клок!» - и шикарный денди-поэт, жеманно и кокетливо потягиваясь, выпрыгнет из фешенебельного гроба: - Шампанского в лилию! Шампанского в лилию! - И закричит шофёру-похоронщику:
Как хорошо в буфете пить крем-де-мандарин!
За чем же дело стало? -
К буфету, чёрный кучер!
Многие, конечно, догадались, что герой этой странной повести наш фешенебельный, галантный поэт, лев сезона, Игорь Северянин. Я только вчера прочитал его книгу, и теперь в душе осколки его строф:
Ножки пледом закутайте, дорогим ягуаровым ‹...›
Виконт сомневался в своей виконтессе ‹...›
Вы прислали с субреткою мне вчера хризантемы ‹...›
Дворецкий ваш... на мраморной террасе ‹...›
Mingon с Escamillio! Mingon с Escamillio! Шампанское в лилии святое вино!
О, лакированная, парфюмерная, будуарно-элегантная душа! Он глядит на мир сквозь лорнет, и его эстетика есть эстетика сноба. О чём бы он ни говорил: о Мадонне, о звездах, о смерти, я читаю у него между строк:
Гарсон! сымпровизируй блестящий файв о'клок.
Его любимые слова: фешенебельный, комфортабельный, пикантный... Не только темы и образы, но и все его вкусы, приёмы, самый метод его мышления, самый стиль его творчества определяются веерами, шампанским, ресторанами, бриллиантами. Его стих, остроумный, кокетливо-пикантный, жеманный, жантильный, весь как бы пропитан этим воздухом бара, журфикса, кабарэ, скетинг-ринга. Характерно, что он ввёл в нашу поэзию паркетное французское сюсюканье и стрелку называет пуантом, стул - плиантом, молнию - эклером и даже русскую народную песню озаглавливает «Chanson Russe». Фиоль, шале, буше, офлёрить, эксцессерка, грезёрка, сюрпризёрка - на таком жаргоне он пишет стихи, совсем как (помните?) мадам де Курдюков:
Вам понравится Европа.
Право, мешкать иль не фо па,
А то будете малад,
Отправляйтесь-ко в Кронштадт.
Же не вё па, же нире па,
Же не манж па де ла репа.
И не странно ли, не изумительно ли, что всё же, несмотря ни на что, его стих так волнующе-сладостен! Дух дышит, где хочет, и вот под вульгарною личиною сноба сильный и властный поэт . Бог дал ему, ни с того ни с сего, такую певучую силу, которая, словно река, подхватит тебя и несёт, как бумажку, барахтайся сколько хочешь: богатый музыкально-лирический дар. У него словно не сердце, а флейта, словно не кровь, а шампанское! Сколько бы ему ни было лет, ему вечно будет восемнадцать. Всё, что увидит или почувствует, у него претворяется в музыку, и даже эти коляски, кабриолеты, кареты, - ведь каждая в его стихе звучит по-своему, имеет свой собственный ритм, свой собственный стихотворный напев, и мне кажется, если б иностранец, не знающий ни слова по-русски, услышал, например, эти томные звуки:
Я в комфортабельной карете на эллипсическпх рессорах Люблю заехать в златополдень на чашку чаю в женоклуб, - он в самом кадансе стиха почувствовал бы ленивое баюкание эластичных резиновых шин. И какой сумасшедшей музыкой в его стихотворении «Фиолетовый транс» отпечатлен ураганный бег бешено ревущего автомобиля. Как виртуозно он умеет передать самой мелодией стиха и полёт аэроплана, и качание качелей, и мгновенно мелькнувший экспресс, и танцы, особенно танцы:
И пала луна, танцевавшая в море!
Даже свои поэзы он означает, как ноты: соната, интермеццо, berceuse. Про какую-то женщину он говорит:
Она передёрнулась, как в оркестре мотив!