История обучения творческим приёмам
История обучения именно творческим приёмам, технологиям и т.п.
X
Обучение живописцев в Академии художеств по воспоминаниям Н.Н. Ге
В 1893 году Николай Николаевич Ге вспоминал: «Среди товарищей, натурщиков я встретил к Брюллову ту же особенную любовь. Огромный запас рассказов, анекдотов о нём, его изречения, его замечания - как рисовать, как писать, как сочинять, что значит рисовать, что такое искусство,- все это питало нас во время наших исканий на новом пути, нам завещанном, по которому мы все, его ученики по духу, за ним шли.
Академия, т. е. совет, для нас был вроде Олимпа. Эти боги были недосягаемы. (Я видел одного Шебуева ректора, к нему ходил просить позволения быть учеником академии). К ним подходили ближе ученики высших классов, натурных и программисты, т. е. те из учеников, которые имели право работать на золотые медали. Ученики учились друг у друга, а руководительство их принадлежало тем, кто признавал новые направления. Я понял живопись, когда увидал неоконченные портреты Брюллова, которые после его смерти достались брату его, Фёдору, и они были в его мастерской в академии. Иному помог случай увидеть хорошо работающего ученика. Наглядность в этом случае великая вещь. Кто мог помочь наглядно, тот и руководил.
Этим только можно объяснить то значение, какое имели для учеников, в смысле учения, два любимые Брюллова натурщика, оба - мужики: Тарас, Ярославской губернии, и Василий, Вологодской. Оба много работали, как натурщики у него, они были свидетелями его художественной жизни, множество фактов, мелочей, слов сохранилось в их памяти.
Натурщик не слуга, он - больше товарищ, приятель, даже друг. Они оба любили Брюллова и многое нам при случае передавали. Тарас был сам любитель и отчасти художник; он собрал богатую коллекцию медалированных этюдов. Обыкновенно прислуживая в классах во время экзаменов, он первый знал решение совета, спешил поздравить ранее других ученика, получившего медаль, при этом просил подарить ему этюд; каждый на радостях с удовольствием дарил. Таких этюдов Тарас собрал много за большой период времени. Вот ими он и учил нас живописи: замечая слишком крайнее уклонение нашей манеры в какую-нибудь сторону, он приносил этюд, который наглядно нам указывал нашу ошибку, приговаривая: «Вот как надо писать».
Мы тотчас поправлялись тем, что старались подражать этому этюду. Это он делал часто и таким образом держал нас в должном направлении. Как особую награду, он нам показывал этюд самого К. П. Брюллова.
Другой натурщик, Василий, позируя в разных сюжетах мифологии и древней истории, не будучи грамотным, до того изучил эти предметы, что мог рассказывать эти истории и при этом мог показывать позы из всех картин учеников и профессоров, для которых он служил натурщиком. Это была своего рода живая иллюстрация и истории, и истории искусств. Василий как бы восполнял скудость сведений этого рода. Музеи были мало доступны - Эрмитаж требовал фрака, которого зачастую не было, и дозволения, которое с трудом добывалось. Посещение же академического музея приобреталось подкупом сторожа и приходилось смотреть Рафаэля со страхом и оглядкой, чтоб не быть выгнанным буквально в шею смотрителем музея У[хтомским] который, выгоняя, приговаривал: «мало-те 3-й линии», т. е. той части музея, которая располагалась по 3-й линии в здании академии и которая была открыта для учеников. Конференц-секретарь академии, Григорович, который, по уставу Екатерины, должен был быть искусным в науках, читал лекции, но на них он обыкновенно ругался или говорил, что он мог бы кое-что рассказать, но так как ученики невежды, то и не стоит им читать. Этим он и ограничивал своё чтение: к счастью его лекции не были обязательны.
Как же учили профессора? Среди них был один, который занимался свободно искусством, бар [он] П. К. Клодт. Он имел мастерскую, литейную, и музей живых зверей. Его работы известны всему свету. Учительством он не занимался. Прочие же профессора мало посещали классы; деятельность их в деле учения ограничивалась экзаменами, а те из них, которые посещали классы, не могли быть желанными, и от многих ученики приискивали способы ускользать, так как жаль было дать рисунок окончательно испортить профессорскими чертами.
Одни не умели сказать, другие не хотели и больше заботились о поддержании своего олимпийского величия. Добродушнее всех был проф. Марков. К нему почти все записывались в ученики, но он не мог руководить; в Риме, ещё пенсионером академии, он затеял большую работу: «Христианские мученики в Колизее». Но для этого нужно было продление пенсиона - ему не разрешили, и он приехал без работы. Он имел эту грустную черту неудачи, которая тяжело легла на его душу. Вместе с тем его изречения были подчас смешны. Много про него и выдумывали ученики. Но в этом сочинении ученики верно изображали то, что составляло характерную черту всех профессоров, как учителей. Так ему приписали выражение, полное иронии: «Посмотрите Пуссена, Рафаэля, меня что ли». Им всем приходилось это говорить, так как все знали, что учить - значит показывать делом; жаль только, что не на что было смотреть; они не работали или делали ничего, по выражению Брюллова.
На две золотые медали ученики академии исполняли картины на заданную тему. Такие ученики получали мастерскую, и во время их работ, которые продолжались с весны до осени, профессора несколько раз советом обходили мастерские, чтобы высказать свои замечания. Когда я исполнял последнюю программу на большую медаль, ко мне вошли, по обыкновению, профессора советом. Они входили группами, говоря между собою, и все, подойдя к картине, высказывали свои замечания, не слушая друг друга. Следить за ними не было возможности, да я и не старался, наученный опытом. Последним вошёл член совета, мне неизвестный, я его никогда не видел; он подошёл ко мне, положил свои две руки мне на плечи и сказал: «Молодой человек, не слушайте их, они сами не знают, что говорят, - делайте свое дело, не обращайте внимания ни на кого». Когда все ушли, я спросил у товарищей, кто такой этот профессор, и узнал, что это был Константин Андреевич Тон, ректор академии по архитектуре. Он высказал ясно, ярко то, что каждый из нас давно знал.
В искусстве можно учиться и нельзя учить в обыкновенном смысле, как учат предметам знания. Учит только тот, кто имеет дар и стоит в главе движения искусства. Такие учителя всегда были и будут, всякие другие учителя невозможны и ненужны. Эта истина подтверждается тысячею примеров, постоянно повторяющихся. Посмотрите на работы учеников, и на них вы всегда узнаете того художника, который своими произведениями учит их, где бы он ни жил - лишь бы была его работа налицо. Есть ещё другого рода учителя, которые своею любовью к искусству собирают образцы искусства и этим учат. Такие учителя: Тарас-натурщик, Прянишников, Кушелев, Третьяков. Таковы музеи правительственные. Это самое доказал и Брюллов. Он своим талантом увидал натуру и поставил её идеалом своего искусства для себя и для всех, так как натура всегда совершенна, как живая. С ним кончились русские Пуссены, Ван-дейки, Тицианы - с ним кончилось это идолопоклонство. Он уважал мастеров и доказал, что понимал их лучше всех: его копии с Рафаэля «Афинская школа» и с Доминикино «Иоанн Богослов», как копии, совершенны - это признано Римской академией, и всё-таки он натуру поставил выше, а за ним и его последователи; это и составило его школу. Над главными входными дверьми академии вставлена мраморная доска; на ней изображена следующая надпись: «Свободным художествам. Лета 1765». Это посвящение оправдал Брюллов.
Кроме учения в искусстве, эта масса учеников имела ещё и другое отношение к профессорам, как к начальству или, вообще, как к людям, стоявшим по положению выше их. Надо заметить, что большинство учеников было из податных сословий. К стыду некоторых профессоров, эти бедные люди, лишенные свободы, образования, подчас одарённые большими способностями, чем их учителя, были угнетаемы.
Попадая в более личные отношения, как помощники в работах, они исполняли ещё и все служебные обязанности слуг, и все это безвозмездно, под тем предлогом, что учились специально и жили, т. е. могли жить, в мастерской профессора, спали без постели на полу, питались, чем попало. Имея рядом мастерскую, в продолжение 3-х лет, когда я писал программы, я познакомился с ними и близко знал их жизнь […] Один из моих товарищей, такой же личный ученик будущего профессора, жил в его мастерской и помогал писать ему программу на звание профессора, т. е. писал её. Этому ученику долго не давали серебряную медаль за рисунок, а за программу, которую он написал, его хозяин получил звание профессора. Этою ценою он заслужил постель; до этого он спал на сундуке. Множество учеников другого профессора мечтали получить вознаграждение в поддержке при получении медалей. Иным, редким, это удавалось, другие же только ловились на эту удочку и ничего не получали. Приближалась ревизия, т. е. кончался срок купленным свидетельствам, освобождавшим от податей до ревизии. Эти временные освободительные свидетельства стоили до 100 руб.; владетели таких свидетельств спешили получить звание свободного художника, звание это освобождало навсегда от податного сословия и давалось по уставу академии за голову, написанную с натуры, или за портрет. Наставало время всяких притеснений. Этюд или портрет представлялся в контору академии; там царствовал конференц-секретарь, и вот наставал его бенефис для отместки тем, которые осмелились ему не понравиться. - «Ты никогда не получишь художника, напрасно хлопочешь». - «От чего же, это зависит от совета». - «Я тебе говорю, не получишь». - «Когда-нибудь получу - не всё же вы будете жить - умрёте и я получу». Был и защитник их, Президент академии, герцог Лейхтенбергский. Он велел всем давать; ему говорят: «Много их». - «Ничего давайте: у Николая Павловича много солдат, а художников мало». Вечная память этому доброму герцогу. Вот какая жизнь была этой массы людей, из которых выходили художники; большинство их тонуло в иконописи и учительстве.
Незначительное меньшинство достигало золотых медалей и прав совершенствовать свой талант за границей».
Только в Риме я встретился со своими предшественниками, непосредственными учениками Брюллова. Застал и старых художников и между ними знаменитого Иванова и его брата архитектора».
Ге Н.Н., Жизнь художника шестидесятых годов / Письма, статьи, критика, воспоминания современников, М., «Искусство», с. 212-215.
