Пушкин и Лермонтов, Лермонтов и Пушкин
«Никакого литературоведения - я ему не учён, это дело не моё, а только зачем Вяземский жаловался, что навряд ли Лермонтов заменит России Пушкина? Замена тут вовсе ни при чём.
Пушкин ещё был жив, а уже было понятно, что в России есть ещё один великий поэт. Появился Лермонтов - его молодости оставалось четыре года для достижения зрелости и совершенства. История не спрашивает у человека: сколько ему лет? Слишком мало для величия? - ступай, оставайся в безвестных способных юношах. Ещё не было решено: велик Лермонтов или не велик, но он заговорил на языке Пушкина как на своём, и это уже был язык всей русской литературы. Вдвоем их стало больше, чем только двое: Пушкин и Лермонтов - это была целая и великая поэзия народа, определившаяся раз и навсегда.
Имена их неразлучны в русской памяти, сведены в единое средоточие всего родного. А Лермонтов не встречался с Пушкиным, не видел, не хотел видеть - так нестерпимо любил. Думаю, что не раз ему говорили: иди, там твой кумир стоит у колонны, на берегу бала, или гуляет меж статуй и дерев Царскосельского сада. Он вскакивал - и падал ничком на кровать, закрыв лицо, один со своею любовью. Принять на себя взгляд Пушкина - казалось грубой развязностью, лишним расходом его зрения, и больно было за свою недостаточность, и гордость мешала: да ведь есть же и во мне хоть что-нибудь?!
Пушкина оплакали люди и народ, но заступился за него всею жизнью один Лермонтов. Большим, заметным, недобрым взглядом смотрел он в гостиных на Наталью Николаевну, вдову Пушкина. Она робко, с детской обидой - за что? - обращала к нему чудное, кроткое, вопросительное лицо, он отворачивался. Что это? Ревность безумия? - она, с глазами для разглядывания драгоценностей и кружев, а не для чтения, видела его каждый день, а я - никогда? Ненависть - за вину? или за неравноценность? Но она ни в чём не повинна! Пусть, Тамара тоже ни в чём не повинна, а жалко Демона, и вся её красота и все добродетели не стоят волоса с его грешной головы. Или просто бедная месть за неказистую робость перед спокойной и знаменитой красавицей?
Он и сам понимал в этом чувстве только его силу - и смотрел.
И вот последний вечер у Карамзиных. При общем внимании и недоумении он не отходит от неё, ласково глядит - не может наглядеться, почтительно и пылко говорит - и не может наговориться. Что это? Новая уверенность в себе после признания и успеха? Счастливый случай, открывший ему глаза на прелесть женского ума и грациозного сердца? Да уж не любовь ли безумия? Да, любовь - к тому, любящему её так сильно, давшему ей детей, наполнявшему её собой, создавшему её из воздуха, взявшему её в бессмертие под фамилией Пушкина-Ланская.
Она потом рассказывала об этом дочери, радуясь, как чудесное дитя, заполучившее во власть очарования всех, и великого угрюмца, воздавшего должное не красоте, - это не ново! - а собственным достоинствам личности.
А он - прощался с Пушкиным, до встречи - навсегда.
И ещё - вместе с Пушкиным и Лермонтовым, другой стороной сердца, - клянусь всегда любить писателя Соллогуба, имевшего величие сказать: «Елизавета Михайловна Хитрово вдохновила моё первое стихотворение: оно, как и другие мои стихи, увы, не отличается особенным талантом, но замечательно тем, что его исправлял и перевел на французский язык Лермонтов».
Ахмадулина Белла, Лермонтов. Из архива семейства Р. / Сны о Грузии, Тбилиси, «Мерани», 1979 г., c. 514-516.
