Мифы о творческих личностях
Мифы, связанные с творческой деятельностью, теорией творчества и самими творческими личностями…
X
Гарин И.И.: Недопустимо применять научные теории к гениям
«Говоря о личности выдающегося человека, многие биографы впадают в крайности или примитивизацию, пытаясь «обузить» характер некими наукообразными моделями, психоаналитическими схемами или диалектическими вывертами. Личность предстает «объектом», своеобразной «лягушечьей лапкой», дёргающейся в полном соответствии с «практикумом» экспериментатора.
Лишённый великодушия и милосердия биограф даже не замечает, что присваивает себе роль вивисектора или прокурора, выносящего приговор похлеще судейского, приговор «вечности и бесконечности» - я имею в виду масштаб личности и посмертную историю. Читая книгу Ж.-П. Сартра о Бодлере, я всё время слышал эти прокурорские нотки, безапелляционность судейского приговора. Сказанное относится и к бодлероведению в целом: вместо деликатности, почтительности, такта - набор уничижительных определений, диких упрощений, противопоставлений.
Таков был Бодлер - слабый, несчастный человек, безвольный эгоист, требовавший от других любви, но не умевший дать её даже собственной матери и потому всю жизнь терзавший себя и окружающих. В чём источник этих терзаний?
«Совсем ещё ребенком, - писал Бодлер, - я питал в своём сердце два противоречивых чувства: ужас жизни и восторг жизни». Бодлер, по сути дела, говорит здесь о двух началах, управляющих нашим существованием - эросе и танатосе.
Эрос (любовь) побуждает нас воспринимать жизнь как дар, который нужно сполна прожить и пережить, идя навстречу миру, тогда как танатос (смерть) требует не столько проживания, сколько изживания жизни ради возврата в своего рода Эдем целостности, где нет и намёка на конфликты, где в принципе отсутствуют противоречия между потребностью и её удовлетворением, между «я» и «ты», между внешним и внутренним и т. п. Именно «восторг жизни» заставлял Бодлера тянуться к людям, добиваться их любви и признания, проявлять энергию, между тем как «ужас жизни», напротив, толкал его вспять, в безмятежный рай материнской ласки, побуждал неделями не выходить из комнаты и всеми возможными способами (вплоть до выкрашенных в зелёный цвет волос) доказывать свою «инаковость», «неотмирность».
Да, личность Бодлера неординарна, сложна, в чём-то противоречива, непоследовательна, но даёт ли все это право «малым сим» подходить к нон конформистской громаде с пигмейскими мерками?..
У него бывали приступы жестокой меланхолии, но внезапно им овладевала неудержимая жажда развлечений. Он постоянно испытывал чувство глубокого одиночества и не имел ни одного настоящего друга, хотя у него было множество друзей и подруг не только среди людей выдающихся, но и среди весёлых уличных девиц. Он чуждался многолюдства, но любил посещать музеи, театры и выставки и часами просиживал в библиотеках, где почерпнул свою разностороннюю эрудицию, удивлявшую впоследствии критиков.
Личность гения не должна становиться полигоном для демонстрации тех или иных психоаналитических моделей, ибо самые изощрённые учения не способны охватить все многообразие импульсов и противоречий, из которых она соткана.
Когда Ж.-П. Сартр пытается представить жизненные перипетии Бодлера как метания между «восторгом» жизни и «ужасом» перед ней, между полюсами эроса и танатоса, безмятежного блаженства и нехватки бытия, «желанием возвыситься» и «блаженством нисхождения», бытием и существованием или когда бесстрастно описывает поведение великого, наичувствительнейшего человека как результат сексуальной патологии, «нечистой совести», неспособности к выбору, «межеумочной позиции», всё это выглядит - при всём литературном блеске такого «исследования» - как философская вивисекция, безжалостное обвинение в неком экзистенциальном (или сексуальном) преступлении. Даже концепция жизненного поражения, неспособности следовать «изначальному выбору» более чем спорна: безотрадная судьба (кстати, тоже являющаяся упрощающим штампом) слишком часто оборачивается метафизической победой, пропуском в вечность […]
Гнусно выводить поэзию из личных качеств поэта, тем более - приписывать гению пороки, вскрываемые его творчеством. Из того, страдал ли Мюссе половым бессилием, Пушкин - гиперсексуальностью или Бодлер наркоманией, нельзя вывести ни Роллу, ни Чернь, ни Цветы Зла. В конце концов вполне буржуазный Жан-Поль тоже не мог писать без возбуждающих средств - огромных количеств пива: «И если оно не ударит мне в голову, ему нечего делать и в пузыре». А разве великий Берлиоз не писал свою Фантастическую симфонию наглотавшись уже не пива, а настоящих наркотиков? А Модильяни?..».
Гарин И.И., Проклятые поэты, М., «Терра – книжный клуб», 2003 г., с. 270-272 и 274-275.
