Уединение личности в средневековье в интерпретации И.С. Кона
«В средние века людей было меньше, но жили они теснее и редко обособлялись друг от друга; даже схимники, принимавшие обет молчания, нередко обосновывались вблизи монастырей, а то и прямо на городских улицах, на страх и поучение верующим. Одиночество чаще всего понималось как физическая изоляция. Культ одиночества как предпосылка сосредоточенного, интимного общения с богом характерен только для мистиков. Во французском языке слово solitude до XVII века относилось к редко употреблявшимся, а немецкое Einsamkeit впервые появляется в словарях XV века. Индивид и общество как бы взаимопроникают друг в друга.
Более богатая и многогранная личность нового времени, не отождествляющая себя ни с одной из своих предметных и социальных ипостасей, нуждается в обособлении от других, добровольно ищет уединения. В то же время она острее переживает одиночество как следствие дефицита значимого общения или неспособности выразить богатство своих переживаний. Эта проблема стояла уже перед М. Монтенем.
В принципе Монтень не одобряет в людях замкнутости и нелюдимости:
«Если говорить обо мне, то моё истинное призвание - общаться с людьми и созидать. Весь я обращён к внешнему миру, весь на виду и рожден для общества и для дружбы». Но тут же выясняется, что философ плохо чувствует себя в обществе: «среди толпы я внутренне съеживаюсь и забираюсь в свою скорлупу», «я не умею увлекаться ни особенно глубоко, ни безраздельно», «повышенная раздражимость ума, которую я в себе отмечаю, обрекает меня на вечное уединение даже в кругу семьи...». Монтень пишет, что уединение - это убежище от людей и дел и возможность обогащения собственного «Я». Человек должен иметь жену, детей, имущество и т.д., но нужно также «приберечь для себя какую-нибудь клетушку, которая была бы целиком наша, всегда к нашим услугам, где мы располагали бы полной свободой, где было бы главное наше прибежище, где мы могли бы уединиться» и «вести внутренние беседы с собой и притом настолько доверительные, что к ним не должны иметь доступа ни наши приятели, ни посторонние».
В дворянской культуре XVII века любовь к одиночеству связывается с эстетическими переживаниями («уединение - подруга муз»); пиетизм считает его благотворным для развития религиозного чувства; просветители обсуждают плюсы и минусы одиночества для развития личности, и особенно её интеллекта (этому посвящен чрезвычайно важный для немецкой культуры четырехтомный труд «Об одиночестве» Иоганна-Георга Циммермана, вышедший в 1784 г.), считая идеальным образ одинокого мыслителя, который достаточен сам для себя и в то же время всегда готов помочь другим. «Идеальный воспитатель» Ж.-Ж. Руссо говорит о своем идеальном воспитаннике Эмиле, что он «рассматривает самого себя безотносительно к другим и находит приличным, чтобы и другие о нём не думали. Он ничего ни от кого не требует и себя считает ни перед кем и ничем не обязанным. Он одинок в человеческом обществе и рассчитывает только на самого себя...».
Сентиментализм переносит центр проблемы внутрь личности, утверждая вслед за Руссо, что все великие страсти созревают в одиночестве, и прослеживая, как Гёте в «Страданиях молодого Вертера», нюансы эмоциональных переживаний. Наконец, романтики делают одиночество своим программным лозунгом, понимая его, однако, по-разному - от байроновского вызова и бунта до пассивного поиска убежища от жестокости мира.
Важным показателем роста индивидуальности и рефлексивности было открытие таких психологических состояний, как отчаяние, меланхолия, тоска и скука. Средневековая мысль не знает психологии вне этики: все известные ей переживания она подразделяет на пороки или добродетели.
Латинское desperatio (отчаяние) не было ни чувством, ни психическим состоянием, а пороком, греховным сомнением в милосердии божьем; самоубийство трактовалось как «победа дьявола», который в буквальном смысле слова водил рукой отчаявшегося человека или толкал его в омут. Пороком была и acedia, то есть нерадивость и безразличие к духовным занятиям. В XIII веке этот порок стали ассоциировать с физическим состоянием разлития желчи, которое ещё Гиппократ называл меланхолией; тогда же слово acedia стало употребляться и в значении «тоска». Средневековая мысль, таким образом, видит в пассивности и колебании настроений порок либо болезнь (часто и то и другое вместе). Но ускорение ритма жизни и усложнение самого человека делают эти состояния в XVI-XVII веках всё более частыми.
В Англии меланхолия, то есть угнетенное состояние духа, получила многозначительное название «елизаветинской болезни», и, хотя Шекспир ещё приписывал её разлитию желчи и влиянию звезд, она всё чаще воспринимается как некое промежуточное состояние между нормой и патологией (средневековая мысль таких переходов не знала: душа либо здорова, либо больна). Начиная со знаменитого трактата Роберта Бёртона «Анатомия меланхолии» (1621 г.), высоко оцененного Ф. Энгельсом, описание меланхолии как душевной болезни дополняется социально-психологической интерпретацией, подчеркивающей значение таких факторов, как одиночество, страх, бедность, безответная любовь, чрезмерная религиозность и т.д. Как признак высокой чувствительности личности, меланхолия уже не считается нравственным пороком, а становится отличительной чертой возвышенных натур, особенно поэтов и художников, которым простые смертные завидуют и подражают.
Примерно такова же и судьба французского слова ennui. Первоначально оно было одним из дериватов acedia. Но уже Паскаль считает непостоянство, тоску и тревогу нормальными, хоть и мучительными, состояниями человека. В XVII веке словом ennui обозначается очень широкий круг переживаний: тревога, угнетенность, печаль, тоска, скука, усталость, разочарование. В XVIII веке английский словарь эмоций пополняется словами bore, boredom (тоска, скука), spleen (сплин) и т.д. Но главное - не в богатстве оттенков, а в оценке соответствующих психологических состояний: тосковать и даже просто скучать становится красиво и модно, романтики начала XIX века немыслимы без своей Weltschmerz (мировой скорби). Так то, что было первоначально смертным грехом, достойным осуждения, как тонко заметил О. Хаксли, превратилось сначала в болезнь, а затем в утонченную лирическую эмоцию, послужившую источником вдохновения для многих произведений литературы.
Таким образом, не только деятельность человека усложнилась, повысив значение индивидуальных различий, но и его внутренний мир обогатился важными нюансами. Рост интроспекции и желание осмыслить себя как целое проявляются, в частности, в психологической автобиографии».
Кон И.С., Открытие «Я», М., «Политиздат», 1978 г., с. 212-216.
