Искусствоведение и литературоведение
Эффекты, связанные с творчествомРазличные эффекты, связанные с творческой деятельностью…
Интерпретация уже известных решенийИнтерпретация уже известных решений
X
«Ещё несколько слов о работах того времени, вернее, о сознании, которое их порождало. Его можно считать полностью провинциальным. Объясню, какой смысл я вкладываю в это понятие.
Провинциализм и столичность как типы сознания или как способ существования относятся к известным парам: «деревня и город», «подол и крепость», иными словами, как «периферийность» и «центральность». Если столичность не помнит, не знает своего окружения, своей периферии, то периферия, провинция каждую минуту, в каждом поступке помнит о существовании столицы, постоянно имеет её в виду, сравнивает себя с ней. Но стать ею, войти в центральный круг она никогда не сможет.
На художественном уровне это означает появление изделия, сделанного не в столице, а «как в столице». У этого «как» имеется четыре аспекта.
1) Оно должно быть «не хуже чем»... то есть должны быть учтены, воссозданы, восстановлены на свой лад все причины и способы, при помощи которых подобный продукт мог быть изготовлен «у них там, в столице»;
2) нормативом, образцом становится тот предмет, который изготавливается «там», «у них», «в столице»;
3) этот предмет всегда приобретает свойства «внеисторические»: Красота вообще, Истина, Искусство, Живопись - всё с большой буквы;
4) особый провинциальный «критицизм» по поводу всего «столичного», обсуждение, выявление слабостей, потребность изменить, свергнуть его и т.д.
Ничего этого «столица» не знает и не ведает, как не ведала миллионерша из романа «Двенадцать стульев» о подвигах своей соперницы Эллочки с Малой Мещанской. Всё это приводит к особому состоянию сознания, которое можно было бы назвать «комплексом провинциала».
Первое требование вызывает невероятное напряжение, усилие воссоздать весь исторически сложившийся путь, все обстоятельства, приведшие к созданию «нормального столичного произведения». Но понятно, что ни то ни другое невозможно сделать за короткий срок, а провинциал ждать не может, у него нет времени. Это приводит к гигантским пропускам, пробелам, которые он заполняет собственными фантастическими догадками, находками, перебрасывая через провалы изобретённые мосты.
Второе обстоятельство порождает глубокое мучительное чувство изначальной, врождённой непричастности к этому нормативу, «эффект бастарда», присутствия при пироге, который приготовлен не для тебя. «Прекрасное Великое Искусство» уже существует, но не для тебя, а для иного сознания, и твой удел - в лучшем случае повторить «нечто подобное», но именно «подобное». Каждую минуту ты можешь быть изобличён в такой в подделке; в лучшем случае этого не заметят, в худшем - схватят с поличным...
Третий аспект означает особый максимализм, радикализм провинциального сознания, желание определить все «раз и навсегда», окончательно и «по существу», разрешить вечные и мучительные вопросы. Утоление возможно только в абсолюте.
Но понятно, что ни то ни другое невозможно сделать за короткий срок, а провинциал ждать не может, у него нет времени. Это приводит к гигантским пропускам, пробелам, которые он заполняет собственными фантастическими догадками, находками, перебрасывая через провалы изобретённые мосты.
И наконец, четвёртый аспект приводит к критике, рефлексии по поводу «нормативного» продукта, не соперничеству с ним (это по закону провинциализма в принципе невозможно), а к постоянному, неотрывному вниманию к нему, особому «подлипанию», ревнивому, пристрастному, критическому. Таким образом, сам продукт провинциала становится особым видом сноски, комментария, репликой по поводу «нормативного предмета». Этот предмет мучительно, неотвратимо присутствует в каждом суждении провинциала, изначально введён в его сознание.
Это порождает два вида «продукции», которая всегда раздвоена, диалогична. Первый возникает, когда «столичная», нормативная вещь вводится внутрь провинциальной, и в результате получается особый симбиоз: столичная часть «улучшается», деформируется, ей придаются те или иные оттенки, признаки. При другом варианте нормативная вещь как бы остаётся за скобками, как тот, о котором судачат, лишь только он вышел из комнаты. В этом случае предмет, изготовленный провинциалом, выглядит чистой рефлексией, репликой, а объект рефлексии остаётся невидимым.
При этом провинциал страшно рискует. Он должен быть уверен, что то, по отношению к чему он высказывает свое суждение, хорошо известно, явственно стоит перед каждым, известно во всех своих деталях, иначе его пылкая полемика никому не будет понятна. Но в этом и состоит несчастная особенность провинциального сознания. Оно изначально убеждено в том, что предмет его страстного и неустанного интереса хорошо и до тонкости знаком каждому, ведь всё это «центрально», «истинно» и «прекрасно» для каждого, хотя, как понятно, центральность и истинность являются плодами его собственного воспалённого воображения.
Всё, что было сказано о провинциализме, полностью, разумеется, относится ко мне самому. Я был «втолкнут» в московскую художественную жизнь с самого начала как дважды посторонний. Во-первых, я приехал в Москву из Днепропетровска (в Москве я с 1946 года, то есть мне уже было 13 лет), а во-вторых, я не помню, чтобы я рвался к искусству, скорее я оказался в нём в силу определённых обстоятельств, а оказавшись в нем, всегда эту ситуацию ощущал как «внешнюю», которую надо было догнать и вскочить, как в поезд, обеспечивая её изнутри прилежанием, желанием, талантом, и всё это представлялось трудным, принудительным и необязательным. Здесь мы подходим к ещё одной теме, ещё одному обстоятельству, которое тоже заложено во всей этой продукции 60-х годов и которое, наверно, было бы интересно описать».
Кабаков И., 60-70-е… Записки о неофициальной жизни в Москве, М., «Новое литературное обозрение», 2008 г., с. 46-48.
