Творчество, как компенсация по Яну Парандовскому

«Добрую часть литературы можно объяснить «духом бегства».

Это он манит в далёкие экзотические края, не только авторов приключенческих романов, но и поэтов, на которых внезапно нисходят чары Востока, как это случилось в эпоху романтизма, это он указует путь историческим произведениям, он вводит в эпос, где мечтателю-скитальцу обеспечено пристанище на долгий срок - Мицкевич в эпилоге к «Пану Тадеушу» прямо говорит о бегстве от давящей на него среды. Ещё откровеннее Пиранделло:  «Я пишу, чтобы освободиться от жизни. Если у меня нет замысла для пьесы или романа, я чувствую себя так, словно сам господь Бог отрёкся от меня». Подобные признания, и даже более красноречивые, можно встретить у многих писателей; те, кто таких признаний не  сделал,  вовсе  не служат  доказательством,   будто подобные чувства им не знакомы. Что же это был бы за писатель, которому оказалось бы чуждо наслаждение освободиться  от  себя,  раствориться  и  жить  жизнью, созданной своей  фантазией,  жить в выражающих её словах?

Поиски   чего-то   иного,   далёкого - во   времени,   в пространстве, в ландшафте, в обычаях, в верованиях и чувствах - всё это бывало непреодолимой потребностью иногда для целых эпох, и «дух бегства» обрекал на эмиграцию не одно поколение. Такое бегство не обязательно направлено к чему-то блестящему, изысканному, пышному: оно может выбрать себе и совершенно иное направление. Среди чрезмерно изысканного образа жизни, с ультрарафинированной культурой салонов, люди начинают испытывать потребность в вещах и людях простых и грубых. Петроний с его «Сатириконом», полным толстокожих выскочек, наглых жуликов, вульгарных сводников, - вот если не самый древний, то, во всяком случае, хорошо нам знакомый пример из античной литературы. Люди же XVIII века совершали воображаемые путешествия в поисках «bon sauvage» - «доброго дикаря», который бы своей простотой и наивностью дал им отдохнуть от изящных манер и этикета. В иных случаях пресыщение городом влекло в деревню, появлялась тоска по сельской идиллии.

То же самое явление наблюдается и в других областях искусства. Однажды мне пришлось посетить выставку американской живописи - очень странную выставку.

Были там на картинах ветряные мельницы в чистом поле, покосившиеся от старости халупы, мостики, перекинутые через лесные ручьи, рыбаки, задумавшиеся над своими удочками. Ни за что нельзя было догадаться по этим картинам и рисункам, что привезли их из страны небоскрёбов, огромных фабрик, гигантских мостов.

С «духом бегства» близко связано чувство собственного несовершенства, в котором Вовенарг усматривал один из главных, если не единственный, стимулов к писательскому творчеству. Насколько мне известно, никто из тех, кто признает существование Minderwertig-keitsgeiuhl - чувства собственной неполноценности, на Вовенарга не ссылался и поступал вполне правильно, потому что определение, данное этим писателем, гораздо тоньше фрейдовского понятия. Не чувствовали себя зависимыми от французского мыслителя и те, кто видел в творчестве лишь необходимость компенсации. А именно так следовало бы перевести мысль Вовенарга на  современный язык.

Итак, творчество должно было компенсировать незнатное происхождение, удары судьбы, материальную необеспеченность. Создаётся вымышленный мир, потому что мир действительный превратил человека в существо убогое и разочарованное. И действительно, литература полна Тиртеев, прячущих свое безобразие под лаврами героической песни. Полна она и нищих, которые, дрожа от холода в своих мансардах, возводили из слов дворцы и замки; и немало есть, к сожалению, снобов, стыдящихся своего честного плебейского происхождения в толпе графов и маркизов, которыми они наводняют свои книги.

Ницше свою ничтожную личность воплотил в фикции сверхчеловека. Литература лишилась бы многих своих выдающихся представителей, если бы те получили возможность проявить себя в качестве полководцев, политиков или хотя бы светских людей.

Герцог де Сен-Симон, прославившийся своими мемуарами, служит превосходным примером человека, который искал справедливости и власти в слове. Возвращаясь с дворцовых приёмов, раздраженный и озлобленный, он размашистым почерком на листах большого формата, совсем как король, судил министров и послов, выявляя низкие мотивы их поступков, изобличая придворные интриги. Предсказывал неудачи и падения сильных мира сего, мстил и награждал. А отложив перо, снова входил в свою роль верноподданного и снова терпеливо, с кроткой улыбкой сносил надменность Людовика XIV, наглость бастардов, подлость их клевретов. Ламартин с горечью говорит в своих мемуарах, что, будучи рождён государственным мужем, он стал вместо этого поэтом.

И подобных им легион. Лишённые возможности действовать, они предавались мечтаниям, создавали философские системы, утопии, точно так же как, не имея данных для успеха в любви, обольщали и добивались красивых женщин - в стихах или в прозе - с помощью своих вымышленных героев. «В творчестве я щедро наделял себя всем, чего мне недоставало в жизни», - с редкой откровенностью признавался Шатобриан, а ведь он мог сойти за баловня фортуны.

Стендаль же являет собой блистательный пример такого «реванша». Матильда его обманула, зато Люсьен Левен женится на мадам Шатель; мадам Пьетрагруа ему изменила, зато герцогиня Сансеверина сходит с ума по Фабрицио. В романах Стендаля происходит великий праздник сбора винограда любви - компенсация  за   кислый  виноград  личных  любовных неудач писателя…»

Ян Парандовский, Алхимия слова. Олимпийский диск, М., «Прогресс», 1982 г., с. 33-35.

 

Комплекс неполноценности и «эффект сверхкомпенсации» по Альфреду Адлеру