Противоположные впечатления современников от поведения А.В. Суворова…

«Отличительная черта Суворова - его способность производить на современников самые противоположные впечатления. Биографы пытались свести воедино противоположные оценки Суворова и как-то примирить их. А. Петрушевский - автор подробнейшей, до сих пор сохранившей ценность, хотя и написанной более ста лет назад биографии Суворова, склонен был в  поведении фельдмаршала видеть лишь продуманную и строго рациональную  деятельность расчётливого полководца. Петрушевский подчёркивал в Суворове  высокие воинские качества и умение владеть душами солдат.

Результатом, по мнению исследователя, стало то, что в солдатском сознании  Суворов превратился в исполнителя Божественной воли: «Бог дал ему змеиную  мудрость, ведал он «Божьи планиды», умел разрушать и волшебство, козни  дьявола и именем Божиим, крестом да молитвой».Однако исследователь не  замечает, что сверхъестественные свойства не просто приписывались волевому  полководцу солдатским суеверием, а возникали в результате деятельности  самого Суворова. Из исследования Петрушевского видно, что солдаты  приписывали своему полководцу не только благочестие, но и традиционные для  народного сознания свойства колдуна: «Знал он всё на свете, проницал замыслы  врагов, чуял в безводных местах ключи». Итак, и в солдатских глазах Суворов  выступал, то в облике благочестивого воина, откладывавшего сражение до конца  обедни то колдуна, проницающего замыслы врага.

Вряд ли такое поведение могло возникать как итог строго логических замыслов  полководца. Противоречия оценок преследуют на каждом шагу тех, кто стремится  понять Суворова. Но самое главное противоречие - в том, что хотя характер  Суворова в глазах исследователя всё время двоится по самым разным признакам,  в результате возникает образ поразительного единства, характер, который  нельзя спутать и которому нет подобного в истории. Видимо, это и входило в  «сверхзадачу» самого Суворова. Человек своей эпохи, эпохи героического  индивидуализма, он не хотел быть никому подобным и не терпел подражающих  ему. Как некогда Цезарь, он предпочитал быть первым в деревне, чем вторым в  Риме. Постоянная ориентация на античные образцы (любимым героем Суворова был  Юлий Цезарь) вызывалась желанием не подражать, а преодолевать. Он советовал  молодым военачальникам выбирать себе в качестве образца какого-нибудь  античного героя. Но лишь затем, чтобы преодолеть и победить его.

Это в чём-то напоминает позицию Ломоносова, завещавшего ученикам не  подражать ему, а идти дальше. Противоречивость поведения была для Суворова  принципиальной. В столкновениях с противниками он использовал её как  тактический приём, лишая своих недругов ориентации. Они часто не могли  понять, с кем имеют дело: с кукарекающим юродивым или с образованным  философом, цитирующим по памяти отрывки из сочинений античных авторов и  современных стратегов. Это был сознательный приём, но мы упростим ситуацию,  если не заметим, что сознательное у Суворова зачастую менялось местами с  бессознательным.

Начиная играть, он заигрывался. В поведении его были детские черты,  противоречиво сочетавшиеся с поведением и мыслями военного теоретика и  философа. Между этими двумя типами поведения современники усматривали  противоречие, вызывавшее у них недоумение. Одни видели в этом только тактику  поведения, например ловкий манёвр, рассчитанный произвести впечатление на  солдат. Другие враги Суворова - говорили о варварстве, дикости или коварстве  как о характере полководца. Психолог обнаружит здесь конфликт различных  самоосознающих личностей. Но историк не может не заметить в этом случае двух  противоположных и вместе с тем родственных культурных тенденций. Обе они  сложно связаны с веком Просвещения. […]

Описанная картина будет не полна, если не учесть того, что стремление к  «естественности» в своем крайнем выражении подводит Суворова иногда к  поведению, ориентированному на традицию юродства. Интересно в этом смысле  свидетельство Е. Фукса, секретаря Суворова, сопровождавшего его во многих  походах и игравшего при фельдмаршале своеобразную роль Эккермана.  Воспоминания Фукса ценны даже тогда, когда достоверность тех или иных  сообщений сомнительна: они схватывают общую атмосферу суворовского штаба.  «Странности, - писал Е. Фукс, - особенности или так называемые причуды  делали Князя загадкою, которая не разрешена ещё и поныне». […]

«Фольклорность» поведения Суворова подкреплялась тем, что в этих проявлениях  он явно предпочитал жест слову. Ему, изумлявшему - в других ситуациях -  своих собеседников красноречием, здесь явно начинало не хватать слов, и он  переходил на глоссолалию, кукареканье, экстатическую жестикуляцию. Иногда  Суворов разыгрывал целые сцены, сочетая обдуманно нелепые ситуации с  импровизациями. Так, например, очень серьёзно, а порой даже честолюбиво,  относясь к орденам, которые становились для него символическим выражением  его исторических заслуг, Суворов не скрывал презрения к «игрушечным»  наградам, коими его осыпали итальянские государи и князья. […]

Но у Суворова есть и другое лицо - также отмеченное его внимательным  секретарём: это мудрец, философ-стоик, ценитель не только Цезаря, но и  Цицерона. Один из приёмов, которыми Суворов любил изумлять собеседников, был  резкий переход от одной роли к другой. Человек, только что увидевший  шокирующие шутовские поступки, вдруг оказывался лицом к лицу с эрудитом и  красноречивым философом. Косноязычие и глоссолалия исчезали и заменялись  речью римского оратора или философскими рассуждениями на немецком,  французском, английском и итальянском языках. Так, англичанин лорд Клинстон  пересказывал Фуксу, не понимавшему по-английски, содержание своего разговора  с Суворовым: «Сейчас выхожу я из учёнейшей Военной Академии, где были  рассуждения о Военном Искусстве, о Аннибале, Цезаре, замечания на ошибки  Тюреня, принца Евгения, о нашем Мальборуке, о штыке, и пр. и пр. - Вы верно  хотите знать, где эта Академия, и кто Профессоры? угадайте!.. я обедал у  Суворова: не помню, ел ли что, но помню с восторгом каждое его слово...»

Лотман Ю.М., А.В. Суворов / Беседы о русской культуре. Быт и традиции русского дворянства (XVIII – начало XIX века), СПб, «Искусство-СПб», 1994 г., с. 269-272 и 274.