Творческая мастерская И.М. Маневича во ВГИКЕ по воспоминаниям В.М. Приемыхова [продолжение]
Неудовлетворительная оценка у Мони: «Здесь кина нету. Кина маловато».
Лично я понял профессию из нескольких его фраз, над которыми задумался. Первое: я написал звуковой этюд, в котором девушка скандалит с любимым. Этюд Моня по обыкновению завернул, не принял. «Нет, - сказал скучно, - ты, конечно, можешь сдать, я зачту...» Я убить его был готов. Самому в этюде мне больше всего нравилось, что, когда они ругаются, на заднем плане проходит по Москве-реке баржа, которую тянет маленький буксир. Символ, прошу обратить внимание! То есть она - это та пузатая ржавая баржа, а он - тот маленький, но мощный буксир, на котором всё держится. Моня не понял про символ («То есть он вообще читает по диагонали», - злобно думал я) и сказал: «Вот там у тебя парень проходит, говорит какое-то слово. Это - гениально». При чём здесь парень?! Я его и придумал случайно, между прочим. Как было: они ругаются, идёт мимо знакомый парень, она обращается к нему: «Витя, представляешь, он назвал меня дешёвкой!» Знакомый посмотрел в небо и сказал: «В общем, правильно». «Что ж тут гениального?» - мучился я, ворочаясь перед сном.
Ведь недаром говорят, что никто ничему другого научить не может, надо учиться самому. Лучше бы сказать - учиться слышать.
Это был первый урок, который я усвоил. Второй был такой. На втором курсе я написал сценарий (он так и лежит где-то) и рассказ. Рассказ опубликован, по нему сейчас (страшно сказать - через двадцать семь лет после написания) снимается картина. Я прочёл то и другое на курсе. Мои сволочные (как на всех курсах Маневича) товарищи разгромили меня так, что хоть на заочное переводись. А Моня сказал мне в перерыве: «Странно, но первая твоя писулька напоминает мне «Муму», а другая «Первую любовь». Странно, что обе от Тургенева». Я бросился перечитывать, что я там навалял наподобие классика, которого не жаловал (только Достоевский!). Сценарий - про любовь мальчика к студентке, кандидату в мастера спорта по спортивной гимнастике (из собственной жизни), а рассказ - про мальчика и спившегося дворника. Оно приятно, конечно, но при чём здесь?.. Пришлось перечитывать даже «Муму».
Желание понять, что же Моня имел в виду, привело меня к открытию себя в ремесле. Никто и никогда больше не говорил про меня и Тургенева. Я сейчас впервые говорю это вслух: «Два случая - про гениального парня и Тургенева - начало профессии». С этого я со скрипом «пошёл». Так говорят на театре про молодого артиста, который поймал свою органику: зазвучал голос, живые интонации, пропал мышечный зажим.
Всего этого я не прочёл в его докторской диссертации, которая вышла в печати под названием «Сквозь магический кристалл». Честно говоря, мне диссертация не понравилась. Она была похожа на всех педагогов, кроме самого Маневича. Наверно, цеховое воспитание профессионала имеет свою тайну. Когда важнее интонация, чем набор слов, когда главное, как мастер посмотрел новую картину или перечел что-то из классики, как он ходит, относится к коллегам. Я не смог научиться у Мони умению не бросаться в спор, не демонстрировать своё отношение к событиям, к людям... Как-то пришел на курс драматург Михаил Шатров. Плотненький, сытый, дерзкий - с одной стороны, потому что имел доступ к каким-то тайнам коммунистов, а с другой - считался чуть ли не подпольщиком, потому что в одном сценарии написал невероятную сцену, как Ленин (Ленин!) собственноручно варил себе кашу на плите, в другом произведении вскрылась вообще невероятная подробность - у него в кармане штанов лежал револьвер. Это был переворот в кино, андеграунд, завоевавший место под солнцем. «Назовите мне любую дату, - сказал драматург Шатров, - из жизни Владимира Ильича, например 20 мая 1919 года или 5 ноября 1909-го, любую - я за неделю напишу сценарий».
Мы вытаращились на Моню, а Моня крякнул и тоскливо посмотрел в окно. Кстати, из окна был виден страшно секретный Институт марксизма-ленинизма. Туда наш декан Заслонова ходила обедать по какому-то сумасшедшему блату, весь ВГИК с ума сходил от предположений - что там могут давать на второе. Драматург, наверно, задумался над какой-то деталью из жизни калмыкошведа Ульянова и ничего не услышал.
Пройдёт много времени, и всё перевернётся, и Валя Ежов - хороший писатель - скажет в ресторане: «Да, ребята, многим из нас придётся отказаться от каких-то вещей в своём творчестве. Жалко Мишку Шатрова, ему, по совести, надо отказаться от всего творчества». И все расхохочутся. Он выскажет то, что мы прочли в повороте головы нашего Мони много лет назад. Правда, тогда нам было не смешно.
Он защищался на доктора мучительно долго. Вся трудность заключалась в том, что он не был членом партии, а диссертация проходила по ведомству идеологии. Было обидно, что Моня двоечник, и мы уговаривали его подать заявление в коммунисты. В разговорах за его спиной злились: «Какие мы гордые. Вступил бы, и всё. Подумаешь тоже». А мастер был гордый. Мучительно правил свою диссертацию снова и снова, но оставался беспартийным.
Вот вам и ещё одна лекция из основ кинодраматургии».
Приёмыхов В.М., Жизнь на форсаже, М., «Центрполиграф», 2001 г., с. 56-63.
