Актер / артист Юрий Любимов до Театра на Таганке…
«Для режиссёра обязательной «бумажкой» являлся диплом. У Любимова его, разумеется, не было. Зато были годы интенсивной актёрской работы, накапливавшие не только всесоюзную известность, но и внутреннее сопротивление. По собственному признанию Ю. П., ему всё время казалось, что играть и ставить надо как-то иначе.
Вряд ли он понимал, как именно «иначе»: теоретиком он тогда не был, да и позже, когда уже перешёл свой Рубикон, им так и не сделался. Он всегда шёл от практики, от своей особенной и могучей, как покажет будущее, интуиции. Ещё в бытность актёром он постоянно что-то своё пробовал, предлагал, пытался поправлять режиссёра, импровизировал.
Но чаще всего инициатива его не встречала поддержки. И естественно, что при благополучии внешнем его внутренняя неудовлетворённость, раздражение росли. Ведя завидную, со стороны во всех отношениях приятную звёздную жизнь, он будто постоянно чего-то ждал. Под личиной типично актёрской - с непременным острословием, игрой в быту, а не только на сцене, обязательными загулами и массой поклонниц - исподволь, но упрямо вызревал человек, задуманный природой иначе. Иначе и для другого. Любимов постепенно вылуплялся из сковывающей скорлупы актёрской зависимости, творчески взрослел. Преображалась его прежняя, обманно (как выяснилось) легкомысленная внешность. Немного жеманный облик (будто со старинной рождественской открытки), который сохранили старые фотографии и давние кинофильмы, будто стирался. Вместо фарфоровой безмятежности лица, почти детской, вместо капризно припухших уголков губ и светлых-светлых, наивно-опытных глаз юного баловня женщин (такой «статуэткой» выглядел Ю. П. в «Принце-свинопасе», снятом на заре его актёрской молодости) постепенно проступало что-то совсем новое. Юношеская фигура, пластика которой еще сохраняла следы детских занятий в танцевальной школе, теперь выглядела коренастой, приобрела мужскую основательность, крепость, заставлявшую вспомнить его ярославских предков («Мужичок», - могла бы сказать Раневская). Становился всё явственней волевой разлёт бровей, губы утончились, обозначился подбородок. Светлый взгляд теперь легко темнел, становился жестким... Это был уже не прежний кокетливо-ребячливый Керубино, но ироничный, внутренне чем-то постоянно недовольный (порой - до вздорности) человек...
Во всяком случае, таким я запомнила Ю. П. в предтаганские годы. На коллегиях союзного Министерства культуры, где он вальяжно восседал за главным столом в качестве члена Художественного совета, а я - на стуле у стенки, среди прочих своих коллег-журналистов, Любимов не выступал с речами, но то и дело вмешивался в выступления других, подавал колкие реплики, звучавшие раздраженно, даже когда он хотел просто сострить. Его непрерывно тянуло к полемике. Он спешил опровергнуть прежде, чем выслушать. Эту манеру возражать, не дослушав, перебив собеседника, он сохранил до сегодняшних дней и демонстрирует её в любом телевизионном шоу (он любит принимать в них участие), порой приводя в замешательство ведущего. Теперь такое поведение можно принять за свойственную возрасту ворчливость. На самом же деле в постоянной готовности к спору - и самая суть человеческого характёра, и формула творческого поведения Ю. П. Собственно говоря, таким возражением сразу всей театральной тогдашней реальности и стал его «Добрый человек из Сезуана». Он выскочил со своим спектаклем, как джинн из запечатанного сосуда».
Кречетова Р.П., Трое: Любимов. Боровский. Высоцкий, М., «Аст», 2005 г., с. 18-20.
