«Я получил разрешение на копирование картин маслом в Эрмитаже, поскольку у художественной школы были свои привилегии. И я много работал над собой, своей рукой, я выбросил резинку и сказал: «Ты будешь рисовать одной безупречной линией». Я учился рисунку, копировал гравюры, но копировал так, чтобы ни одна линия не была ошибочной.
За годы таких тренировок я воспитал себе руку так, что, когда я сегодня даю мастер-классы, я делаю двух-трёхметровый рисунок, не отрывая руки.
В ту пору я часто бывал в научной библиотеке при Академии художеств им. Репина. Так там все книги, посвященные искусству, были помечены символами: как сейчас помню - красный кружок означал книгу чрезвычайной опасности, которую можно выдавать только тем, кто имеет партийный билет, треугольником помечались книги, которые можно было выдавать людям надёжным, квадратом - литература, запрещённая к выдаче молодым педагогам.
Мы знакомились с девушками-библиотекаршами, заводили платонические романы, а в то время библиотека работала то ли до часу, то ли до половины второго ночи. Начальство уходило в 10-11 вечера, и оставались эти милые симпатичные девочки, которым мы кружили головы. Они-то и приносили нам, небольшой группе ребят, в дальнюю комнату журналы по современному искусству и книги, отмеченные запретными знаками. Так я приобрёл те знания, которые потом стали казаться моим педагогам опасными и ненужными.
Ван Гог считался в то время буржуазным художником, как и Ренуар, отдел импрессионистов в те годы был закрыт. Поэтому, когда я начал добывать репродукции - а мне ко всему прочему и друзья-немцы стали присылать из ГДР книги и альбомы, - меня обвинили в том, что я занимаюсь моральным и эстетическим разложением своих друзей.
При каждом учебном заведении в те времена была своя идеологическая комиссия. И те, кто входил в эту комиссию, настолько обеспокоились нашими вылазками в библиотеку, что однажды ночью подъехала машина «Скорой помощи», и ребят, которые жили в интернате, погрузили в транспорт и увезли в «психушку», лечить от искусства. Учитывая, что тогда «лечили» аминазином, тяжёлыми психотропными препаратами, большинство из них вышли из психушки в довольно плачевном состоянии. Мне повезло, я был домашним ребёнком, ночевал дома, и меня в ту ночь не повязали. Но доля эта меня все равно не миновала, только произошло это позже. В 16 лет я первый раз был вызван в КГБ на серьёзный разговор. Мне стали угрожать, вменяя в вину, что я мешаю правильно формировать советскую молодежь. Меня исключили из художественной школы и сказали: «Вы никогда не будете учиться ни в одном советском учебном заведении». Я подумал, что эта шутка или всего лишь угроза. Прошло время, я сдал экзамен в Таврическое художественное училище, причём с блеском, но, когда я пришёл на занятия, меня встретили те самые сотрудники, которые меня допрашивали, вели со мной так называемую идеологическую работу и сказали: «Мы же вас предупредили - вы не будете никогда, нигде учиться». Тогда мы с другом попытались сдать экзамены в духовную семинарию. Ситуация повторилась - экзамены были успешно сданы, а когда мы были готовы идти на занятия, нас вызвал митрополит Николай Крутицкий и Коломенский и сказал: «Ребята, к нам приезжали из органов и сказали, что если мы примем «этих двух левых художников», то в печати появится много весьма неприятных для нас статей». Так что и тут ждала неудача.
А вскоре я был препровождён в «жёлтый дом»... От чего меня там лечили? Как от чего? От искусства, а ещё от религиозного дурмана и растленного Запада. А доказательством моего душевного расстройства были мои «странные картины», да к тому же я ещё посещал Никольский собор и Псковско-Печорский монастырь. Мой врач сказал мне: «Любого верующего человека мы считаем душевнобольным, это принцип нашей советской психиатрии, ведь вы верите в Бога, в ангелов и демонов, их всех не существует, вот поэтому любой верующий для нас душевнобольной». Меня определили туда на три года, но пробыл я там полгода. Мать сделала всё возможное и невозможное, чтобы меня выпустили. Фактически инвалидом…». […]
А параллельно устроился в Эрмитаж чернорабочим, чтобы получить доступ к копированию. Официально копирование стоило 3 рубля в час. Копировать картину нужно полгода, и, чтобы делать это за деньги, надо было быть миллионером. Но если вы становились чернорабочим Эрмитажа, такелажником, например, то могли копировать бесплатно сколько угодно. Поэтому практически все рабочие Эрмитажа были художниками. Это был очень тяжёлый период - отколовши лёд с поребрика, отдышавшись где-то часа полтора, я менял один грязный халат на другой, заляпанный красками, и шёл в кладовку копировать Туссена. Так я прошёл мощную школу старых мастеров».
Французова-Януш К., Как творить чудеса (интервью с Михаилом Шемякиным), журнал «Story», 2012 г., № 2, с. 38 и 40.
