Поиск новых приемов / эвристик по Эжену Делакруа

«Пресловутые гениальные люди, которых мы видим теперь, смешны и полны аффектации. Дурной вкус соперничает у них с притязательностью. Их идеи крайне туманны, и они даже в своём поведении проявляют причудливость, которую считают за признак таланта, а на самом деле это лишь призраки писателей, художников и музыкантов.

Ни Расин, ни Моцарт, ни Микеланджело, ни Рубенс не могли быть до такой степени смехотворны. Величайший гений есть существо в высочайшей мере разумное.

Англичане школы Рейнольдса думали, что они подражают великим фламандским и итальянским живописцам; создавая закопчённые картины, они полагали, что создают мощные произведения; они имитировали потемнение красок, которое образуется в картине от времени, и особенно прибегали к искусственному блеску, происходящему от последовательной лакировки, отчего картина местами темнеет, а в других частях начинает блестеть, что вовсе не входило в первоначальные намерения старых мастеров. Эти злосчастные изменения заставили их считать - как в портрете Веста, - что голова может быть очень яркой рядом с одеждами, совершенно лишенными всякого освещения, и что позади освещенных предметов может быть тёмный фон. Это совершенная бессмыслица».

Дневник Делакруа в 2-х томах, Том 2, М., «Издательство Академии художеств СССР», 1961 г., с. 148.

 

 

И далее, в этот же год:

«Несмотря на воскресенье, снова идем в соборный музей. Перед этим мы куда-то - не помню куда именно - ходили с милой кузиной; она не хотела расставаться со мной до тех пор, пока я не войду внутрь. Я прежде всего набрасываюсь на фигуры ангелов XIII и XIV веков: безумные девы, барельефы, совершенно ещё примитивные по своим пропорциям, но полные грации и силы. Я был поражён в них силой чувства, для которого знание почти всегда становится чем-то фатальным. Достаточно более искусной руки, большего знания анатомии или пропорций, чтобы тотчас же привести художника к чрезмерной свободе; он уже передаёт образ не с прежней тщательностью: возможность написать его с большей лёгкостью или с большей быстротой вводит в соблазн и влечет к известной манерности. В сущности, школы только этому и могут научить. Какой учитель может сообщить ученикам своё личное чувство?

От мастера можно взять только его рецепты; склонность ученика как можно скорее усвоить эту лёгкость техники, которая у талантливого человека является результатом опыта, ведёт к искажению произведения и сводится как бы к прививке одного дерева к другому, совершенно иного вида.

Есть мощные художественные темпераменты, поглощающие всё и из всего извлекающие пользу. Даже будучи воспитаны в чуждой им по природе манере, они выбираются на свой путь; попирая все правила и противоречащие их взглядам примеры, и берут то, что хорошо. Хотя они и сохраняют некоторый отпечаток школы, однако становятся Рубенсами, Тицианами, Рафаэлями и т.д.

Абсолютно необходимо, чтобы в какой-то момент своего развития они дошли, не скажу - до презрения ко всему, что не отвечает их существу, но до совершенного освобождения от того почти всегда слепого фанатизма, который всех нас толкает к подражанию старым мастерам, именем которых мы готовы клясться.

Надо сказать себе: это хорошо для Рубенса, это для Рафаэля, для Тициана или Микеланджело, но то, что было ими сделано, касается только их самих, меня же ничто не приковывает к тому или к другому.

Надо уметь довольствоваться собственными открытиями. Минута непосредственного вдохновения лучше всего остального. Мольер, говорят, захлопнув однажды книги Платона и Теренция и сказал друзьям: «Достаточно с меня этих образцов; теперь я смотрю в себя и вокруг себя».

Дневник Делакруа в 2-х томах, Том 2, М., «Издательство Академии художеств СССР», 1961 г., с. 162-163.