В юности Л.Н. Толстой учился «... в Казани (1844-1847 г.). Учился посредственно. О трёх братьях говорили: «Сергей хочет и может. Дмитрий хочет и не может. Лев не хочет и не может».
Он проходил через то, что называл «пустыней отрочества». Песчаная пустыня, по которой порывами проносится горячий вихрь безумия. В отношении к этому периоду «Отрочество» и в особенности «Юность» богаты интимными признаниями. Он одинок. Мозг его постоянно находится в лихорадочном состоянии. В продолжение одного года он открывает и пробует на себе все системы. В качестве стоика он причиняет себе физические страдания. В качестве эпикурейца он предаётся разврату. Потом он начинает верить в переселение душ. В конце концов он впадает в безумный нигилизм: ему кажется, что если бы он мог достаточно быстро оглянуться, то увидал бы лицом к лицу пустоту. Он анализирует, анализирует себя…
«Я не думал уже о вопросе, занимавшем меня, а думал о том, о чём я думал». («Отрочество», XIX.)
Этот беспрестанный анализ, эта вращающаяся в пустоте машина для рассуждений сохранилась у него в виде опасной привычки, которая, по его словам, «часто вредит ему в жизни», но в которой его творчество почерпнуло огромные силы. Упражняясь в этом, он утратил все свои убеждения: так он, по крайней мере, думал. Шестнадцати лет он перестал становиться на молитву и ходить в церковь. Но вера не умерла, она только притаилась:
«Но я верил во что-то. Во что я верил, я никак бы не мог сказать. Верил я и в бога, или, скорее, я не отрицал бога, но какого бога, я бы не мог сказать. Не отрицал я и Христа и его учение, но в чём было его учение, я тоже не мог бы сказать». («Исповедь», 1.)
Временами им овладевали мечты о добрых делах. Он хотел продать свой экипаж и отдать деньги нищим, пожертвовать им десятую долю своих средств, обходиться без слуги. «Ведь он такой же как и я». («Юность», Ill). Во время болезни он написал «Правила жизни» (в марте-апреле 1847 г.).
В них он наивно вменял себе в обязанность изучить юридические науки, медицину, языки, сельское хозяйство, историю, географию, математику, достигнуть средней степени совершенства в музыке и живописи. Он был убеждён, что назначение человека заключается в непрерывном его совершенствовании.
Но бессознательно, под давлением юношеских страстей, чрезмерной чувственности и громадного самолюбия эта вера в совершенство отклонялась от прямого пути, утрачивала свой бескорыстный характер, становилась практической и материальной. Если он хотел совершенствовать свою волю, своё тело и ум, то для того, чтобы покорить свет и вынудить любовь. Он хотел нравиться. Это было не легко. Он отличался в то время обезьяньим безобразием: грубое лицо, длинное и тяжелое, короткие, низко растущие волосы, маленькие глаза, пронзающие вас жестким взглядом, сидящие в мрачных впадинах, широкий нос, толстые выпяченные губы и громадные уши. Не имея возможности обманываться на счёт этого безобразия, ещё в детстве вызывавшего у него припадки отчаяния, он задался целью осуществить идеал человека «comme il faut». Этот идеал привёл его к тому, что, с целью подражать другим людям «comme il faut» он начал играть, бессмысленно делать долги и совершенно свихнулся.
Одно всегда спасало его: абсолютная искренность.
« - Знаете, отчего я вас люблю больше чем людей... с которыми у меня больше общего? - говорит ему Нехлюдов. - У вас есть удивительное, редкое качество - откровенность. - Да, я всегда говорю именно те вещи, в которых мне стыдно признаться». («Отрочество», XXVII.) В худших своих заблуждениях он судит себя с беспощадной проницательностью. «Живу совершенно скотски, - пишет он в «Дневнике» - и духом очень упал».
И со свойственной ему манией анализа подробно отмечает причины своих ошибок:
«1) Нерешительность, недостаток энергии, 2) Обман самого себя, 3) Торопливость, 4) Fausse honte (Ложный стыд,, 5) Дурное расположение духа, 6) Сбивчивость? 7) Подражание, 8) Непостоянство, 9) Необдуманность».
Та же независимость суждения применяется им, ещё в бытность студентом, к критике социальных условностей и умственных предрассудков. Он осмеивает университетскую науку, отрицает всякую серьёзность исторических изысканий и попадает под арест за смелость мысли. За этот период он открывает Руссо - «Исповедь», «Эмиля». Это для него неожиданный взрыв.
«Я преклонялся перед ним. В 15 лет я носил на шее медальон с его портретом, как икону». Первыми его философскими попытками были комментарии к Руссо (1846-47 г.). […]
Плоть не была побеждена (она так и осталась непобежденной); в тайниках души продолжалась борьба между страстями и богом. Толстой отмечает в «Дневнике» трёх пожирающих его демонов:
«1) Страсть к игре. С этой страстью возможна борьба.
2) Сладострастие. Борьба очень трудна.
3) Тщеславие. Эта страсть наименее вредная для других и наиболее вредная для себя». […]
Разговор о божестве и вере навел меня на великую мысль, осуществлению которой я чувствую себя способным посвятить жизнь. Мысль эта - основание новой религии, религии Христа, но очищенной от веры и таинственности. Действовать сознательно к соединению людей религией» («Дневник»)». […]
Таким образом, Толстой, не задумываясь, осуждает принцип собственного творчества. Что стоит ему принести всего себя в жертву будущему, - так, чтобы ничего от него не осталось? «Искусство будущего не будет продолжением теперешнего искусства, а возникнет на совершенно других, новых основах. Оно не будет состоять из передачи чувств, доступных только некоторым людям богатых классов. Искусство не есть мастерство, а передача испытанного художником чувства. Чувство же может родиться в человеке только тогда, когда он живёт всеми сторонами естественной, свойственной людям жизни. И потому-то обеспечение художников в их материальных нуждах есть самое губительное для производительности художника условие».
В будущем «художниками будут все даровитые люди из всего народа». Художественная деятельность станет доступной для всех, потому что «все будут в первоначальных народных школах обучаться музыке и живописи наравне с грамотой». Кроме того искусство не будет более нуждаться в такой сложной технике, какова нынешняя; оно будет направляться к ясности, простоте, краткости, которые присущи классическому, здоровому искусству, искусству гомеровскому. Как будет прекрасно это искусство чистых линий, выражающее всемирные чувства! Сочинить сказочку или песенку, нарисовать картинку, которая будет радовать миллионы детей или взрослых, гораздо важнее - и труднее - чем сочинить роман или симфонию. Область этого искусства огромна и почти ещё не тронута. Благодаря подобным творениям люди познают счастье братского единения. «Искусство должно устранять насилие. И только искусство может сделать это. Назначение искусства в том, чтобы установить царство божие, т.е. царство любви».
Ромен Роллан, Героические жизни / Собрание сочинений, Том XIV, Л., «Время», 1933 г., с. 209-211, 213-214, 220 и 273.
