Психотравмы и судьба человека...
Детские и юношеские психотравмы и судьба человека...
Раннее умение привлекать внимание к себе…Раннее умение привлекать внимание к себе-любимому
X
Раннее творчество В.В. Маяковского по Ю.А. Карабчиевскому
«Убьёте,
похороните - выроюсь!
Об камень обточатся зубов ножи ещё!».
В.В. Маяковский в юности
«Повторим общеизвестную формулу: ранний Маяковский - поэт обиды и жалобы. В чём состоит обида Маяковского? В равнодушии к нему окружающего мира. Мир живёт отдельно, сам по себе, не торопится прославлять Маяковского, любить его и ему отдаваться.
И за это мир достоин проклятья, презрения, ненависти и мести.
Святая месть моя!
Опять
над уличной пылью
ступенями строк ввысь поведи!
До края полное сердце
вылью
в исповеди!
Эти строки, по сути, тавтологичны, потому что святая месть поэта - это именно то, чем полно его сердце и в чем состоит его исповедь. Месть и ненависть - «КО ВСЕМУ!» - так и называется стихотворение. […]
От обиды - к ненависти, от жалобы - к мести, от боли - к насилию. Только между этими двумя полюсами качается маятник стихов Маяковского. Изредка возникает третий мотив: любовь к неким обобщённым людям - но это всего лишь промежуточная точка на пути между ненавистью и обидой, едва различимый знак той земли, которая заерзает мяса ми, хотя отдаться. Реальных же, достоверно существующих точек - две, только две. Две точки, два полюса, две морали. Величайшая в мире боль, когда обидели Маяковского, - и физиологическая сладость насилия, когда обижает Маяковский, мстя за обиду. Причём и то и другое чаще всего выражается одними и теми же словами. Это как-то само собой разумеется. Здесь он не видит противоречий, для него их просто не существует. Между тем самые сильные и яркие, самые напряженные стихи и поэмы строятся на таких, предельно противоречивых, по сути, несовместимых друг с другом кусках.
Все вы на бабочку поэтиного сердца
взгромоздитесь, грязные, в калошах и без калош.
Толпа озвереет, будет тереться,
ощетинит ножки стоглавая вошь.
А если сегодня мне, грубому гунну,
кривляться перед вами не захочется -
и вот я захохочу и радостно плюну,
плюну в лицо вам я -
бесценных слов транжир и мот.
Эти мастерские строки звучат энергично и страстно, так и просятся в цитату и выкрик - если воспринимать их у поверхности смысла и чувства. Любая попытка реализовать этот образ спотыкается о несовместимость его составляющих. Одно из двух: или нежная бабочка сердца - или грубый гунн, сначала кривляющийся, а потом радостно плюющий в лицо. А тогда уж и толпа, громоздящаяся на бабочку, - как-то не очень осуществимо. И чем они все так противны поэту? Тем, что на женщине «белила густо», а у мужчины «в усах капуста»? Эта противность не только неубедительна, она вообще не свойство объекта. Очевидно, что она привнесена, навязана автором. Любому, чтоб было легче ненавидеть, можно навесить в усы капусту, согласимся, это несложно... Здесь первична, исходна - ненависть, а все остальные страшные ужасы - лишь её оправдание и иллюстрация.
Через час отсюда в чистый переулок
вытечет по человеку ваш обрюзгший жир.
А я вам открыл столько стихов шкатулок,
я - бесценных слов мот и транжир.
Прямолинейная наглядность образа требует и прямолинейной реакции. «Обрюзгший жир» - это те самые люди, которые в данный момент сидят в зале и слушают стихи поэта. Трудно поверить, чтобы слушать стихи пришли одни лишь обрюзгшие и жирные. За что ж он их так? А ясно, за что: за «столько стихов шкатулок». Им не нравится, они не любят, не обожают, не отдаются, ерзая мясами. А тогда разговор с ними один: в усы - капусту, на щеки - белила, обозвать вошью и плюнуть в лицо. И кстати... «Плюну в лицо вам», «в сердце насмешку плюну»... Оказывается, не так уж и много этих самых слов, чтобы можно было их транжирить и проматывать. Например, не любящие Маяковского - это всегда жир и обжорство, слепая кишка, желудок в панаме - прототип буржуя из окон РОСТА, обобщенный образ обидчика... Но, пожалуй, интереснее всего другое: как по-разному оценивает Маяковский одинаковые или близкие слова и образы в зависимости от того, к кому они относятся: к нему ли самому или к кому-то другому, кого он в данный момент назначает врагом. […]
Окровавленные туши», «душу окровавленную», «окровавленный песнями рот», «окровавленный сердца лоскут», «багровой крови лилась и лилась струя»... «У раненого солнца вытекал глаз», «жевал невкусных людей», «туч выпотрашивает туши багровый закат-мясник», «сочными клочьями человечьего мяса», «на сажень человечьего мяса нашинковано»... Поэт не человек поступка, он человек слова. Слово и есть поступок поэта. И не только слово-глагол, слово-действие, но любое слово, его фактура, его полный внутренний смысл и весь объем связанных с ним ощущений. Те слова, что звучат из уст Маяковского на самых высоких эмоциональных подъёмах его стиха, что бы ни пытался он ими выразить: гнев, жалобу, месть, сострадание, - живут своей независимой жизнью и вызывают то, что и должны вызывать: простое физиологическое отталкивание. Впрочем, очень скоро по мере чтения пропадает и это чувство. Нагнетение анатомических ужасов не усиливает, а ослабляет стих, вплоть до его полной нейтрализации. И не только оттого, что притупилось восприятие, но ещё и от отсутствия однозначной нагрузки. Нравственный смысл, психологическая направленность того или иного кровавого пассажа не есть его собственное внутреннее свойство, а каждый раз произвольно задаётся автором. Отрицательные ужасы «Войны и мира», положительные ужасы «Облака в штанах» и «Ста пятидесяти миллионов», отрицательные, а также положительные ужасы внутри чуть не каждого стиха и поэмы... Ужасы, ужасы…».
Карабчиевский Ю.А., Воскресение Маяковского, М., «Советский писатель», 1990 г., с. 10, 12-13 и 15.
