Отдельные философские парадигмы, метафоры и идеи…
Категории / Картины мираПредельные категории, различные картины (модели) мира
X
Отдельные философские парадигмы, метафоры и идеи…
Категории / Картины мираПредельные категории, различные картины (модели) мира
X
«… «последние», «высшие» или «вечные» вопросы не во все времена обнаружили те свойства, за которые получили характеристику «проклятых».
Так называемые «органические» эпохи, когда общественный мир стоит твёрдо на своих китах, и эти серьёзные, флегматичные животные, не тревожимые острыми гарпунами практических противоречий и идейной критики, не проявляют опасной склонности ворочаться с боку на бок и нырять, - органические эпохи, в сущности, не знают проклятых вопросов. Если бы наш симпатичный молодой метафизик адресовал свои вопросы, например, к тому не тронутому капитализмом и культурой натурально-хозяйственному мужичку, который некогда был настоящим «китом» для целого стройного, полного надежд старонароднического мировоззрения, а ныне превратился почти в мифическое существо, - то ответы получились бы определённые и вразумительные, чуждые всякой «тревоги» и «сомнений». Правда, эти ответы не удовлетворили бы вероятно, нашего героя, может быть, показались бы ему вовсе даже не ответами; но что именно потому, что он - представитель совершенно иной, «критической» или «переходной» эпохи, которая уже выполнила одну половину дела - покончила со старыми ответами, но не успела выполнить другой - покончить со старыми вопросами.
Философское и теологическое образование «мрачного юноши» не может подлежать сомнению. Он знаком со всевозможными ответами, какие когда-либо давались мудрецами человеческого рода на занимающие его вопросы. Почему же он не в состоянии успокоиться ни на одном из этих ответов? Что довело его до такого безнадёжного к ним недоверия, что морские волны кажутся ему более компетентными в метафизике, чем мудрые авторы этих ответов, и что даже головы означенных мудрых людей он считает вполне достаточным классифицировать по тем колпакам, которыми они украшены?
Во всех ответах метафизиков и теологов он нашёл одно общее и крайне прискорбное свойство: развертываться в бесконечные ряды, не двигаясь с места.
«В чём состоит существо человека?» - спрашивает, например, он, и ему, положим, отвечают: «В бессмертной душе». «А в чём существо этой души?» - спрашивает он тогда. Допустим, что на это даётся такой ответ; в вечном стремлении к абсолютному идеалу добра, истины и красоты. «А что такое этот идеал?» - продолжает он; и когда ему дадут определение: идеал этот есть то-то и то-то, - он вынужден спрашивать дальше: «Что есть это самое «то-то и то-то», которое заняло место сказуемого при подлежащем «абсолютный идеал»? - и т. д., без конца. Перед ним выступает как будто бесконечный ряд отражённых образов в двух параллельных зеркалах. Успокоиться на каком-нибудь из ответов его ум может так же мало, как его зрение остановиться на котором-нибудь из отражений. Напротив, образы становятся всё более тусклыми, ответы все менее понятными, чувство неудовлетворенности возрастает.
Та же история повторяется с каждым из «проклятых» вопросов; и наш юный философ, видя, что не может ни от кого добиться иных ответов, кроме ещё более «проклятых», впадает в вполне понятное отчаяние. Мудрецы пытаются объяснить ему, что это совершенно неосновательно, что во всем виноват он сам. Они говорят: «Молодой человек, вы впали в очень грубую ошибку, бесконечно растягивая цель вопросов. Вы можете, разумеется, по поводу всякой вещи, по поводу всякого определения спрашивать: что такое это? что такое то? - но вопросы эти не всегда имеют разумный смысл. Есть вещи, непосредственно известные, непосредственно очевидные и понятные: всякая попытка определить их, во-первых, бесцельна, потому что они не нуждаются в определении, во-вторых, неосуществима, потому что нет ничего более их известного, через что их можно было бы определить. Раз вы дошли до них, вы достигли цели и должны остановиться; дальнейшие вопросы представляют уже только злоупотребление грамматическими формами и нашим терпением».
- Прекрасно, - замечает мрачный юноша, - так будьте же любезны указать мне, где то непосредственно известное, о котором вы говорите. Я спрашивал вас, в чём состоит существо человека; вы мне сказали: в бессмертной душе. Уж не она ли должна быть непосредственно для меня очевидна и понятна?
- Конечно, да! - подхватывает один мудрец, - разве вы не чувствуете её в себе, разве вы не сознаете себя, свое духовное «я», так резко и ясно выделяющееся среди всего мира? Неужели тут нужны ещё какие-нибудь определения?
- Так вот, представьте себе, что для меня это «я» совсем не ясно и не понятно. Иногда мне кажется, что я его действительно чувствую и отличаю от всего остального; иногда, напротив, оно совсем куда-то ускользает и становится неуловимо; а иногда я замечаю, что оно у меня не одно, а как будто их несколько. Как же мне не спросить, что оно, в сущности, такое?
- В этом вы совершенно правы, - снисходительно замечает другой мудрец. - Эмпирическое «я», которое старые богословы смешивали с душою, отнюдь не есть что-либо определённое, - это не более как хаос переживаний. В нём надо выделить то абсолютное, нормальное «я», которое составляет подлинную сущность человеческой личности, её бессмертную душу. Именно это «я» вы сознаёте в себе, когда подчиняете свои переживания высшим этическим, эстетическим и логическим нормам, когда стремитесь к абсолютному добру, красоте, истине.
- Увы, почтеннейший, - с грустью отвечает наш герой, - с этими вашими абсолютами дело обстоит для меня ещё хуже, чем с душой вообще. Вчера мне казалось, что я стремлюсь к абсолютному добру, отдаваясь порыву патриотической ненависти к врагам отечества и подавляя все противоположные чувства; а сегодня я вижу, что это была оргия пошлого шовинизма, враждебного истинному идеалу. Вчера я старался обуздывать чувственные страсти, стремясь, как мне казалось, к высшей духовной красоте; а сегодня я подозреваю, что в основе этого обуздания лежала просто подлая трусость перед стихийными силами моей собственной природы. Как же мне не спросить вас, что такое ваши абсолютные идеалы?
Очевидно, несчастье молодого философа, а вместе с тем и его отличие от тех мудрецов, которые предлагали ему свои решения вечных задач, сводится к полной невозможности найти в своих переживаниях что-нибудь достаточно определённое и непосредственно-понятное, чтобы оно могло послужить надёжным базисом и критерием для всего остального. Если человек старых времен употреблял выражение «моя душа», то он хорошо знал, о чём говорит: то было его сегодняшнее сознание, которое лишь незаметно отличалось от вчерашнего и завтрашнего, которое представляло прочный и консервативный в своих повторениях комплекс переживаний, а потому и воспринималось как нечто вполне известное и само собою понятное. Привычное не возбуждает вопросов и недоумений, человек не может видеть в нём никакой загадки: силою многократного повторения даже самое смутное понятие, как о том свидетельствует вся история религиозных догматов, получает в конце концов окраску величайшей достоверности и очевидности. Различные мелкие божества католической религии, с которыми ежедневно вступает в молитвенное общение итальянский крестьянин, для него ничуть не менее реальны и несомненны, чем его соседи, с которыми он беседует и ссорится. Чем консервативнее сознание, тем больше в нём самоочевидного и самопонятного, - того, что не порождает сомнений, а, наоборот, может служить опорой против всяких сомнений, базисом для надёжных и убедительных ответов на всякие вопросы.
В своей психике наш герой не находит ничего достаточно устойчивого и консервативного, ничего настолько «непосредственно-известного», чтобы можно было остановиться и с успокоенным сердцем сказать: «Вот это для меня понятно и не требует ни вопросов, ни объяснений; и так же будет понятно всё, что мне удастся свести к этому». Все отвлечённости, которыми угощают его мудрецы, кажутся ему переменными, неопределёнными и сомнительными по содержанию. Все определения, которыми ему пытаются помочь, кажутся ему бесплодной игрою со смутными и туманными образами, в которых нет жизни и силы, чтобы материализоваться. «Mobilis in mobili» - «изменяющийся в изменчивой среде», - таково трагическое положение, которое делает совершенно безнадёжными, с его точки зрения, все усилия философских голов, без различия их уборов, в деле решения «вечных» вопросов, - вопросов о неизменном и неподвижном в жизни. На сцену выступает новое лицо, для которого мрачный юноша, к своему удивлению, не находит места в своей классификации философских голов.
Это - критик-позитивист, который, вместо измышления ответов на «проклятые» вопросы, ставил вопрос о самых этих вопросах, об их законности и логической состоятельности. «Вы хотите знать, в чём состоит «сущность» человека, жизни, мира? - говорит он, - но постарайтесь сначала выяснить себе, что, собственно, подразумеваете вы под чтим словом «сущность». Оно означает неизменную основу явлений, тот абсолютно постоянный субстрат, который скрывается под их непостоянной оболочкой. Это слово имело смысл для ваших предков, которые не знали, что в действительности нет ничего неизменного, ничего абсолютно постоянного. Они выделяли из действительности более устойчивые элементы и сочетания и, считая их, по недостатку наблюдения и опыта, за абсолютно устойчивые, называли их «сущностью» данных вещей и явлений. Вам же хорошо известно, что абсолютно постоянных комбинаций вовсе нет, что в каждом явлении каждый его элемент может исчезнуть и смениться новым, и если вы, стремясь добраться до сущности, устраните из действительности всё, что в ней изменчиво и что, следовательно, не соответствует самому понятию сущности, то у вас ничего не останется. Останется только слово «сущность», выражающее вашу попытку найти неизменное в изменениях, попытку безнадёжную по своей внутренней, логической противоречивости. И все ваши вопросы, в которых фигурирует это слово, так же логически противоречивы, как выражаемое им понятие. В них не больше разумного смысла, чем, например, в вопросе, как велик объём данной поверхности, или из какого дерева сделано железо.
«Другие ваши вопросы - о «происхождении» человека, жизни, мира, - происхождении не в смысле научного опыта и наблюдаемой последовательности явлений, а в смысле абсолютного, внеопытного, творческого первоисточника, - вопросы эти выражают стремление найти последнюю причину всего существующего. Но понятие причины возникло из опыта и относится к опыту, оно выражает связь между одним и другим предметом, между одним и другим явлением; вне отдельных данных предметов и явлений оно лишено всякого смысла. Между тем, то «всё», о котором вы спрашиваете, отнюдь не есть какой-либо данный предмет или данное явление, - оно есть бесконечно развёртывающееся содержание, к которому принадлежат все предметы и явления; применять к нему понятие причины - значит принимать его за нечто данное, ограниченное, - а оно безгранично и никогда не дано нам. И опять-таки ваши предки знали, что говорили, когда ставили вопрос о причине всего, о творении мира. Их «всё», их «мир» представлял из себя, действительно, нечто данное и вполне ограниченное, хотя бы в их мысли: им чужда была идея о бесконечности бытия, природа была для них только очень большой вещью, для которой они подыскивали и соответственно большую причину. Но вы, имеющий понятие и об экстенсивной и об интенсивной бесконечности существующего, как можете вы ставить об этой бесконечности вопрос, относящийся только к конечному? Вы, знающий, что «всё» не есть объект возможного опыта, а только символ его беспредельного расширения, каким образом хотите вы обращаться с этим «всё», как с одним из таких объектов? Поистине, вопрос ваш подобен вопросу ребёнка о том, сколько вёрст от земли до небесного свода или сколько лет господу богу.