Ромен Роллан: Жан Кристоф – о дедушке композитора
В романе «Жан Кристоф» дед будущего композитора – музыкант-неудачник, но искренне преданный музыке:
«Нельзя сказать, чтобы он не был способен на глубокую привязанность; но этот здоровяк питал органические отвращение ко всякой печали: ему был нужен смех - бьющее через край, шумное веселье на фламандский манер. Какое бы горе на него ни свалилось, он не терял охоты к вкусным блюдам и не отказывался пропустить стаканчик; и музыка в его доме никогда не умолкала. Под его руководством придворный оркестр приобрёл в прирейнских городах даже некоторую славу - и оркестр и его дирижер. Сколько там ходило анекдотов о его могучем сложении и его вспыльчивости! В минуту гнева он не знал удержу, а потом переживал припадки раскаяния, ибо этот буян был, в сущности, робкий человек, он любил благообразие и дрожал перед общественным мнением. Но гнев слепил его, кровь ударяла в голову, и бывали случаи, что он не только на репетициях, но даже во время придворных концертов швырял оземь свою дирижерскую палочку, топал ногами как одержимый и, заикаясь от ярости, диким голосом орал на провинившегося оркестранта. Герцога это забавляло, но музыканты, посрамлённые публично, затаивали в душе обиду. Тщетно старался потом Жан-Мишель, через минуту уже стыдившийся своей выходки, усиленной любезностью и даже угодливостью восстановить добрые отношения, - по первому же поводу он взрывался снова, и эта неудержимая вспыльчивость, возрастая с годами, делала его положение всё более трудным. Он сам наконец это понял и однажды, когда такая бурная сцена чуть не вызвала забастовку всего оркестра, подал в отставку. Он надеялся, что из уважения к его долголетней службе отставку не примут, будут упрашивать его не уходить. Этого не случилось, а самому пойти на попятный ему не позволяла гордость. И он удалился с сокрушённым сердцем, горько сетуя на человеческую неблагодарность.
Оставшись не у дел, он заскучал. Ему было уже за семьдесят, но сил ещё хватало, и он стал давать уроки, бегал день-деньской по городу, спорил, разглагольствовал, вмешивался во всё, что вокруг происходило. Он был не лишен способностей и скоро нашел себе ещё занятие - ремонт музыкальных инструментов; он делал опыты, придумывал усовершенствования - и подчас довольно удачно. Кроме того, пытался писать музыку - готов был лечь костьми, лишь бы хоть что-нибудь написать. Когда-то он сочинил торжественную мессу, о чём часто заговаривал сам и чем немало гордилась вся семья Крафтов. Это произведение стоило ему таких трудов, что чуть не довело его до апоплексического удара. Он старался уверить себя, что его месса гениальная вещь, но в глубине души слишком хорошо знал, что во всем этом творении нет ни единой настоящей мысли; и он даже боялся заглядывать в рукопись, так как, перечитывая её, в музыкальных фразах, которые считал своими, узнавал вдруг обрывки чужих мелодий, насильственно слепленные вместе. Это была его давняя, незаживающая рана. Случалось, что в голове у него как будто начинала звенеть мелодия - чудесная, божественная! Он бросался к столу - может быть, хоть па этот раз его посетит вдохновение! Но едва он брал перо в руки, как всё умолкало. Он опять был один, в немой тишине. И все усилия заставить вновь зазвучать угасший голос приводили лишь к тому, что в уши ему лезли избитые мотивы Мендельсона или Брамса.
«Есть, - говорит Жорж Санд, - несчастные гении, которым не дано выразить себя; они уносят в могилу тайну своих размышлений, так ни с кем ею и не поделившись, чему примером служит один из представителей этой многочисленной семьи поражённых немотой или косноязычием великих людей - Жоффруа де Сант-Илер». Старый Жан-Мишель тоже принадлежал к этой семье. Он бессилен был выразить себя как в музыке, так и в речи; и всё ещё не мог с этим примириться - ему так хотелось говорить, писать, быть великим музыкантом, знаменитым оратором! Это было его тайное горе. Он не поверял его никому, даже самому себе; он старался об этом не думать - и всё же думал беспрерывно, и эта мысль его убивала.
Бедный старик! Ни в чем не удавалось ему быть вполне самим собой. Столько прекрасных и могучих ростков носил он в своем сердце, но они так и не могли расцвести. Глубокая трогательная вера в высокое назначение искусства, в духовную ценность жизни - а выражалась она в напыщенном, нелепом краснобайстве. Такая благородная гордость - а в жизни чуть ли не рабское преклонение перед сильными мира сего. Такая любовь к независимости - а на деле жалкая покорность. Претензии на вольнодумство - и ворох предрассудков! Восхищение героизмом, истинная отвага - и столько робости!.. Душа, остановившаяся на полдороге».
Ромен Роллан, Жан Кристоф / Избранное, М., «Детская литература», 1978 г., с. 50-52.