Ленинградский рок-клуб и КГБ
«К весне 1982 года атмосфера во второкультурной среде города самым радикальным образом изменилась.
Минувший - 1981-й - стал годом переломным. Культурный андеграунд (не в эстетическом, а в политическом смысле этого слова) - «подпольная» литература, живопись, рок-музыка - стал восприниматься официозом как некая слишком уж досаждающая заноза.
По инициативе Ленинградского КГБ, неоднократно уже описанной участниками происходившего с обеих сторон, в городе появились три художественных объединения, призванные вывести нон-конформистское искусство из глухого подполья, канализировать его в некоторое подобие легальности и, соответственно, подконтрольности.
Рок-музыканты объединились в «Рок-клуб», литераторы - в «Кпуб-81», живописцы и графики - в Товарищество экспериментального изобразительного искусства (ТЭИИ). Появилась некоторая иллюзия если не вседозволенности, то, во всяком случае, послабления. Послабление, впрочем, было весьма относительным.
Рок-музыканты получили возможность играть раз в месяц в зале Ленинградского Дома межсоюзного самодеятельного творчества (ЛМДСТ) на Рубинштейна, 13. Концерты были бесплатными, но 500-местный зал ЛМДСТ вместить всех желающих послушать до тех пор запретный рок, конечно же, не мог. Можно играть концерты под присмотром, но - никаких пластинок, никакого радио и телевидения, никакой рекламы и никаких рецензий.
«Вроде бы разрешили, но как-то всё равно в подполье. Сугубо для узкого круга и без того уже испорченных этой идеологической заразой отщепенцев - мол, беситесь на здоровье, если вам так уж хочется, но народ к вам мы всё равно не подпустим.
Тексты песен «литовались», то есть подвергались цензурной проверке. Нелитованные песни к исполнению не допускались, за нарушение - запрет на концерты в течение полугода, а то и больше. Запрет мог быть наложен и за любые другие проступки. Так, помню, «Аквариум» однажды был отстранён от концертов из-за пришедшей в адрес Рок-клуба телеги из Архангельска, где какому-то местному начальству не понравилось, как выглядела и звучала группа.
Со временем контроль стал более щадящим. Непосредственным начальником была назначена Наташа Веселова - в полном соответствии со своей фамилией весёлая, добродушная, молодая, красивая женщина. «Литовкой» стала заведовать журналист Нина Барановская. Обе женщины, хоть и находились на официальных постах, в противостоянии рок-музыканты-власть свои личные симпатии отдавали скорее рок-музыкантам. Были у рок-клуба, по всей видимости, и свои кагэбэшные кураторы, но умело скрытые.
Литераторов пустили в крохотный - всего на сто мест, - но ужасно уютный и милый подвальный зальчик Дома-музея Достоевского, рядом с Кузнечным рынком. Разрешили читать стихи и прозу, устраивать обсуждения, дискуссии, встречи. Бесплатный вход был открыт для всех желающих. Но по-прежнему никаких публикаций, ни книжных, ни журнальных. Первый сборник «Клуба-81», «Круг», подцензурный и во многом выхолощенный, пробил все бесконечные адовы круги согласований лишь к 1985 году, в самый канун гласности, и большой роли уже не сыграл. Был и у «Клуба-81» свой официальный куратор. Человек по регалиям вполне достойный - доктор филологических наук, главный редактор «Библиотеки поэта» писатель Юрий Андреевич Андреев. Уж не знаю, насколько оправданными были разговоры о гэбэшных погонах под плечами его гражданского пиджака (говорили, что он полковник, но я, честно говоря, приписываю эти разговоры извечной диссидентской паранойе).
Но к клубу он был приставлен с единственной, совершенно очевидной задачей - осуществлять партийный, идеологический контроль. Степень доктора филологии и должность редактора достойной литературной серии нужны были для того, чтобы презирающие регалии, но уважающие знания и профессионализм неофициальные литераторы согласились вести с ним разговор. И чтобы сам он /был способен вести жёсткий идейный спор на соответствующем профессиональном уровне. Споры велись, и зачастую весьма нелицеприятные.
У художников ситуация была более запутанной. Поданная ими заявка на официальное утверждение ТЭИИ осталась без ответа, постоянного выставочного помещения они не получили, но возможности проводить выставки в различных ДК участились. Поначалу в маленьких и периферийных, типа ДК Орджоникидзе на Васильевском острове или милицейском (!) ДК Дзержинского на Староневском, затем в ДК Кирова и Дворце молодёжи. Уж не знаю почему, но конфронтация с художниками оказалась самой жёсткой и непримиримой, и диалог с ними вёл непосредственно начальник отдела идеологических диверсий ленинградского УКГБ майор Павел Николаевич Коршунов - так, по крайней мере, он тогда представлялся. На самом деле «Павел Николаевич» курировал всю неофициальную культуру.
Никакого доступа к средствам массовой информации, к рекламе событий или же к возможности хоть какой бы то ни было оплаты своего художественного труда деятели подпольного искусства по-прежнему не имели. Но их, по крайней мере, перестали хватать, запрещать, арестовывать. Взяли под плотный идеологический и организационный контроль и позволили в своём обезьяннике резвиться.
С нами ситуация была принципиально иной. Клуб Современной Музыки, напомню, возникал как внешне совершенно невинное и идеологически непорочное образование. Искусство, которым мы занимались, в отличие от литературы и рок-музыки, не имело текстов, поэтому если в нём и был социальный или политический протест, то уловить его, во всяком случае, с ходу и тем более человеку неподготовленному было очень непросто, если не невозможно. В отличие от тех же литераторов, бесконечно публиковавших свои тексты за границей, мы (во всяком случае к моменту создания Клуба) ни в чём подобном были не только не замечены, но и не замешаны. Вся деятельность Leo Records началась позже и, сдаётся мне, даже к моменту закрытия Клуба ещё только начинала осознаваться в КГБ как нечто имеющее непосредственное отношение к нашему странному культурному образованию.
Музыка наша была маргинальной и по определению не могла иметь широкого общественного резонанса. В отличие от длинноволосых рокеров, выглядели мы более чем пристойно - обычная ленинградская интеллигенция, пусть и с бородами, но они давно уже не воспринимались как откровенный вызов. […]
Как я уже рассказывал, обученный годами лицемерия советской школе и вузе, я находил нужный, то бишь близкий и понятный советской бюрократии язык формулировок для планов и отчётов. До поры до времени, пока мы не особенно высовывались, на нас никто и внимания-то по-настоящему не обращал - подумаешь, жалкая кучка интеллигентов слушает какую-то странную музыку. Разумеется, долго в таком положении «волков в овечьей шкуре» оставаться мы не могли, да и не особенно старались. Каждый из нас - Барбан, Курёхин, я, любой другой из клубменов - смысл существования Клуба мог видеть по-разному, но никто не стремился быть послушным и лояльным властям. Мы не были камикадзе, на скандал и закрытие Клуба специально ни в коей мере не нарывались. Более того, мы соблюдали разумную осторожность, но лишь в той мере, в какой это не означало подрыв наших основных культуртрегерских устремлений. Постепенно характер нашей деятельности становился всё более и более очевиден.
Накапливавшиеся любопытство, недоумение, раздражение неизбежно должны были перерасти в действия. Тем более что в последние месяцы жизни Клуба наша активность стремительно нарастала. Буквально за месяц до заключительного фестиваля на нашей сцене прошёл первый полноценный рок-концерт - событие в городе тогда ещё чрезвычайно редкое».
Кан А., Пока не начался jazz, СПб, «Амфора», 2008 г., с. 221-224 и 226.
