Изобретательность ума и фантазия – случай с юной Габриэль Шанель
Потеряв мать, часть времени Габриэль Шанель вместе с сестрой Адриенной воспитывались у тётки:
«Тетя Жюлия была наделена воображением, и у неё были золотые руки. В работе она отличалась весёлостью, проистекавшей от изобретательности и умения переделывать вещи, преображать их. Она знала, как много таит в себе кусочек ткани, умело накрахмаленный. Внезапно Габриэль, которая умела шить так же хорошо, как и Адриенна - недаром она была ученицей монахинь - почувствовала, что работу тети Жюлии отличало удивительное качество - фантазия. В монастыре работа сводилась к аккуратности и прочности. Но фантазия? Изобретательность? Их не было в программе сиротского приюта.
И тем не менее... Габриэль поняла, что это очень важно. Тётя Жюлия умела украсить корсаж гвоздикой, сделанной из искусно сложенного и обрезанного по краям носового платка. Из маленького никчемного куска материи она могла сделать плиссированные воротнички и фестончатые манжеты, чтобы оживить строгие платья своих племянниц. А её шляпы?
Шляпы были единственной роскошью, которую она себе позволяла.
Чтобы сделать покупку, раз в году она специально отправлялась в магазины Виши, соседнего города, который в представлении Габриэль был синонимом блеска и роскоши.
Никогда прежде Габриэль не слышала, чтобы женщины говорили о своих шляпах. Подобная изысканность в Обазине была неведома.
В дни покупок, вернувшись в Варенн, тетя Жюлия звала Адриенну и Габриэль и, вооружившись ножницами, принималась за переделку шляп, украшая их аксессуарами собственного изобретения. Завязки, отделка тесьмой, поля приподнятые, волнистые... Адриенна и Габриэль помогали ей создать новое чудо. Но форма головного убора почти не менялась. Всё, что изобретала тетя Жюлия, всегда было связано с привычными женскими шляпками, и булавка была их непременной принадлежностью. Она вдохновлялась неосознанными вкусами тех, для кого чепчик, хрупкое чудо, был символом женственности, и в ещё большей степени нерешительностью тех, кого не удовлетворяли новомодные веяния шляпного искусства.
Когда тетя Жюлия шила и готовила, молчаливое, незаметное несогласие между ней и её племянницей-бунтаркой исчезало. Что уже тогда Габриэль ставили в вину? Что она строила слишком большие планы... Что была непохожей на других. Но враждебность, питаемая тайными умыслами, исчезала, ибо обе любили хорошо сделанную работу. Дело в том, что в бельевой и на кухне пристрастие к жесткой экономии и страх остаться без куска хлеба, владевшие Шанелями из Варенна, внезапно отступали перед свойственным концу века стремлением пожить всласть.
Это было время дородных красавиц...
Время, когда худоба вызывала отвращение...
Это была эпоха, когда застолье было возведено в ранг искусства, и самая скромная хозяйка знала, что непременным условием хорошего обеда, который мы делим с другими, подобно любви, отдыху или мечтам, было навевающее покой белое пространство скатерти во всей его бесполезной и тленной красоте.
Скатерти... Простыни... Все женщины в доме заботились об их белизне...
Со времен Варенна на всю жизнь унаследовала Габриэль и определённую манеру выражаться. Она невольно заговорит так полвека спустя, когда будет пробирать своих молоденьких швей: «До каких же пор ты будешь мне заглаживать складки чёрт-те как! Можно подумать, горная дорога! Нет, и это ты называешь работой? Ты бездарна, детка моя. В твоём возрасте я бы расправилась с этим пластроном мигом. Что это за халтура? Ну-ка! Разгладь всё это заново... И чтоб никаких морщин!» Так говорила тетя Жюлия.
И в то время, пока вдалеке посвистывали поезда дяди Поля, а в небе через равные промежутки времени сталкивались соперничающие звуки колокола и часов, тетка и племянницы подолгу рассуждали о том, с какой силой следует налегать на утюг, о степени влажности салфетки, через которую надо гладить, о том, как справиться с самым сложным рукавом с помощью настольной гладильной доски, как заложить складку, загладив её ногтем, как определить нагрев утюга, осторожно поднеся его к щеке…»
Эдмонда Шарль-Ру, Непостижимая Шанель, Москва-Смоленск, «Прогресс»; «Литера»; «Русич», 1997 г., с. 70-72.
