«Решающее влияние на мою способность к трезвой самооценке оказал ГИТИС. Я привыкла смотреть на себя - фигуристку глазами студентки ГИТИСа. Там, в институте театрального искусства, меня оценивали по совсем иным критериям. […]
… институт не свалился на меня с неба. Никакой добрый дядя меня туда за ручку не привёл. Я пришла сама. И только детской наивностью и самонадеянностью можно объяснить такой поступок. В ГИТИС был огромный конкурс. Но дело не в этом. Меня к этому конкурсу не хотели и не должны были допустить. У меня не было специального хореографического образования, а это считалось необходимым условием. ГИТИС - высшая школа, у меня же за спиной не было средней, то есть специальной средней. У меня были мои десять классов, аттестат зрелости, который здесь никому был не нужен, и ни о какой зрелости, даже хотя бы чисто человеческой, этот документ в данном случае не свидетельствовал. Короче говоря, меня к экзаменам не допускали, и я пошла к Захарову. Он тогда набирал курс. Я сказала, что я фигуристка и что фигурному катанию нужны уже сейчас специалисты с балетмейстерским образованием. Видимо, я смогла убедить его. Меня приняли. Приняли условно, ради эксперимента (хотя я и сдала на пятёрки общеобразовательные дисциплины, специальные не могла бы сдать и на двойку). Можно считать, что это было продолжение эксперимента, потому что уже закончила ГИТИС Елена Чайковская. (Она, правда, пришла в институт взрослым человеком, не школьницей, как я.) […]
Я думала что если я приобрету специальные знания, если я овладею балетмейстерской техникой, это научит меня быть разумным исполнителем, понимать, что и для чего надо делать. Я была фигуристкой, не хотела уходить в сторону от фигурного катания. Я хотела заниматься осознанно своим любимым делом. Такова была моя цель, какой она представлялась мне издалека. Не уверена, что я осмелилась бы поступать в ГИТИС, если б я знала, как следует, что это за вуз, чем мне предстоит заниматься и какие моральные испытания меня там ожидают. Всю жизнь удивляюсь, как у меня хватило сил и терпения выдержать всё это. Сейчас я сама там преподаю, вижу своих педагогов, общаюсь с ними, с высоты своёго нынешнего положения и возраста гляжу на себя тогдашнюю, и мне становится слегка стыдно.
Мне было семнадцать лет. Самой младшей из остальных - двадцать восемь. Девочка в школьном фартуке с комсомольским значком - и взрослые люди, профессионалы, которые знали наизусть множество партий, окончили училище, изучили партитуры классических балетов, всё перетанцевали на сцене. Что делать в таком окружении девочке, которая в лучшем случае видела кое-что из партера? Что было от меня ждать, когда надо было сочинять адажио для «Спящей красавицы» или для «Легенды о любви»? Меня спрашивали: «Мила, ты уже целовалась? Или ещё нет?» Со мной обращались бережно, поручали произведения, более подходящие по возрасту, например «Дикая собака Динго» Дифа или «Юность» Чулаки. Совершенно очевидно было и мне и всем, что я не доросла до этого института. Учиться было интересно, я была захвачена, но... не справлялась, не справлялась. Мудрено мне было справиться. На многих занятиях по режиссуре, по актёрскому мастерству я не могла понять самые простые вещи, я не могла их пропустить через себя, прожить искусственно, потому что я не прожила их в своёй жизни...
Я и тогда была и до сих пор преисполнена благодарности моим преподавателям за то, что они меня терпели, за то, что относились ко мне всерьёз. […]
Я выдержала только потому, что ко мне относились пониманием и сочувствием все - и преподаватели, и студенты. Атмосфера в этом институте совершенно особенно. Курс - это творческий коллектив, который живёт единой жизнью. Взаимопомощь здесь, кроме морального имеет ещё и творческий аспект. Участвовать в работе другого, помогать ему выполнять задание - к этому стремились, это не было нагрузкой, это был способ расширить, углубить свой собственный опыт.
А ещё это были прекрасные годы, когда родилась и окрепла во мне едва ли не самая сильная привязанность в моей жизни: я всё больше узнавала и всё больше влюблялась в балет. После репетиций вечером мы мчались в Большой или во Дворец съездов. Это была награда, «десерт» после дневных трудов, изматывающих и азартных.
У нас всегда происходила борьба за место для репетиций. Особенно желанно было одно помещение, оно получило название «золотой ключик». Чтобы получить ключ от этого зала площадью в несколько метров, надо было изловчиться, исхитриться, нужно было пройти либо раньше всех, либо позже, когда институт пустел... Вечером, одетые полурепетиционно, - модно было «скромно», модно было «в чёрном», модно было «с гладкой причёской», - и вот мы все одинаково «модные» неслись в Большой по контрамаркам. Я сидела, вернее, висела над правительственнной ложей. И ещё было любимое место в первом ряду, прямо за дирижёром. Когда в последнюю минуту входишь в зал, уже свет погас, это место всегда пусто, почему - не знаю. В общем, везде мы бывали, всё заглатывали, как удавы. Но все заглатывали осознанно, а я неосознанно. Я бегала хвостиком за ними. Я была чересчур юная, недопустимо юная. Я не могла переварить всё, что получала, не могла разобраться в том потоке информации и впечатлений, который на меня хлынул. Не на ту почву всё это падало, чтобы дать какие-то ростки. К концу первого года обучения я поняла, что мне надо остановиться, прекратить эту непосильную гонку. Так можно было доучиться до нервного срыва. Я взяла академический отпуск. Это был отпуск только по форме. Я сама себя оставила на второй год. Я посещала все занятия, всё заново проходила и сдавала - я прошла дважды первый курс, и после этого как-то освоилась понемногу, втянулась, стала чувствовать себя студенткой.
Чем уверенней я себя чувствовала в институте, тем сложнее, я бы сказала, двусмысленнее, становилось моё положение на катке. Я приходила сюда с радостью, я здесь переключалась, отдыхала и физически и психологически. Я снимала с себя колет и отдавалась скорости. Я чувствовала себя здесь в родной стихии. Но, тем не менее, полностью отрешиться от того, что я узнавала, с чем сталкивалась, чем жила в институте, я уже не могла. Та система ценностей, и эстетических и этических, которую я усвоила в ГИТИСе, сохраняла для меня своё значение и вне института. Спорт и искусство соприкасались в моей жизни самым непосредственным образом. И надо сказать, что это было контрастное сочетание. Даже чисто внешне, по характеру отношений. Приходить из института на каток было всё равно, что из храма на площадь. В институте мне заслуженные артисты СССР говорили «Вы» - там было принято ко всем студентам обращаться так. На катке единственной формой было «ты», да и вообще тут не стеснялись в выражениях. Но дело даже не в форме, это, в конце концов внешнее. В ГИТИСе отношения подчинялись одному неукоснительному правилу - «спасибо». С утра до вечера, на репетициях, на занятиях: «спасибо», «спасибо». Спасибо за то, что вытерпели, за то, что тратите силы, за то, что тратите время. Эта искренняя благодарность учителю рождалась от самоуважения. На «Вы» надо быть и с самим собой.
Нужно знать, ради чего ты делаешь то, что ты делаешь. Я же сама ходила на занятия по классу к Пестову. Никто меня не заставлял туда ходить. Я знала, зачем мне это нужно. То, что меня покоряло в атмосфере ГИТИСа, что стало для меня нравственным уроком, - это культ служения искусству, проявляющийся во всём, во всех формах. В ГИТИСе я столкнулась с такой высокой культурой внутрипрофессиональных отношений, о которой нам в спорте и мечтать не приходится».
Пахомова Л.А., Монолог после аплодисментов, М., «Советская Россия», 1988 г., с. 17 и 21-24.
