Скептицизм, адогматизм, и иннормизм и теория творчества по К.А. Эрбергу
«Скептицизм есть мировоззрение, имеющее всегда определённую физиономию с главной характерной чертой - постоянным сомнением. Сомнение есть наперёд обязательный закон скептицизма, сомнение - его норма, заранее определяющая человеческое поведение. Она говорит: «Как бы ни казалось данное утверждение истинным, - всё же, ради осторожности, сомневайся в его истинности и не принимай его окончательно; сомневайся всегда и постоянно, так как человеческое знание относительно». Скептицизм всегда - в состоянии неустойчивого равновесия.
Главная характерная черта адогматизма - это введенная в принцип беспринципность, «апофеоз беспочвенности», постоянное отрицание догмы. Отрицанием этим адогматизм обусловлен в такой же мере, в какой скептицизм обусловлен постоянным сомнением. Как скептицизм перестаёт быть таковым, лишь только отказывается от сомнения, так же точно падает и адогматизм, раз он останавливается на какой-нибудь определенной догме, раз ощущает под ногами почву. И скептицизм, и адогматизм подчинены обязательной для каждого из них норме. Норма адогматизма построена на следующем: «Как пытливо ни ищи, всё равно твёрдая почва уходит из-под ног, потому никогда, ни на минуту не стоит утверждаться на какой-нибудь определенной догме». Таким образом, здесь такое же состояние неустойчивого равновесия, как и в скептицизме. Однако мотивы, приведшие оба эти миросозерцания к одинаковому выводу, существенно отличаются друг от друга.
Скептицизм очень осторожен и утилитарен; в своих пытливых поисках абсолютной истины (сомневаться в существовании которой он имеет такое же право, как и во всём остальном) скептицизм опасается ошибок, боится уверенности в чём бы то ни было. Потому и не останавливается он ни на какой определённой догме, потому и находится всегда в состоянии неустойчивого равновесия. Беспочвенность адогматизма имеет более глубокие и более ветвистые корни. Безнадёжность и трагедия человеческого духа лежат в его основании. Расчётливый скептиизм ходит по заранее высмотренным ровным дорожкам. Адогматизм выбирает опасные пути по вершинам, над пропастями; выбирает их сам, хотя и знает, что никуда они не приведут. Выбирает их, быть может, из гордости. И к состоянию неустойчивого равновесия, к беспочвенности приводит его не столько боязнь ошибок, сколько безнадежность всех поисков абсолютной истины. И скептицизм, и адогматизм - оба произносят слово «истина» с некоторым оттенком иронии, но, тем не менее оба ищут эту истину: первый - с пытливой осторожностью, второй - с отчаянием и страстной безнадёжностью.
Иннормизм борется прежде всего с нормою. В противоположность равномерно колеблющимся и ни на чём никогда не останавливающимся миросозерцаниям - скептицизму и адогматизму - иннормизм восстает не против догмы в принципе, но против её обязательности; не догма ему ненавистна, но введенное в норму постоянство какой бы то ни было догмы, ненавистна заключающаяся в этом постоянстве принудительность. В каждый данный момент иннормизм вполне определённо исповедует известную догму и вместе с тем сознаёт свою полную свободу всегда бросить эту догму для другой, хотя бы даже диаметрально противоположной. Скептицизм и адогматизм, перейдя каждый свою норму, тем самым уничтожают себя, тогда как иннормизм может заключать в себе не только скептицизм и адогматизм, но и всякое возможное мировоззрение. Этим он себя лишь подтверждает. Он свободно выливается из одной формы в другую, безусловно признавая её в каждый данный момент. Под ногами у иннормизма произвольно им меняемая, но всегда устойчивая почва. Таким образом, в иннормизме сочетаются: с одной стороны, элемент вполне определённого в каждый данный момент догматизма, с другой - элемент сменяющего этот догматизм скептицизма. Последний играет здесь лишь второстепенную роль, роль переходной ступени от одного произвольно оставленного верования к другому, столь же произвольно принятому. Содержанию же этих верований предоставлена широкая свобода. Мещанский скептицизм, осторожно избегающий ошибок, и аристократический адогматизм, разочаровавшийся в своих поисках, - оба они, несмотря на свое сомнение и беспочвенность, всё же тяготеют к абсолютной истине как к конечной цели. Иннормизм не боится ошибок, так как он ищет не объективной истины, но последней, безусловной свободы. И в этом существенное отличие его от первых двух миросозерцании. […]
Власть идеи, власть догмы часто бывает гораздо сильнее, чем власть личности. И я прежде всего борюсь с порабощающей меня властью идей и догм, которые часто являются могучим орудием в руках посягающего на меня человека. И в этом смысле иннормизм есть единственный путь, идя по которому, я всегда могу себя чувствовать ограждённым от посягательства на величайшую для меня ценность - мою свободу. Иннормизм носит чистр, отрицательный характер уже потому, что отрицательно понятие самой свободы в смысле свободы от насилия. Только такой свободы хочет иннормизм. Всё остальное для него безразлично и приемлемо лишь при условии отсутствия насилия. Ибо все человеческие желания сами по себе ничтожны и существенно не содержание какого бы то ни было желания, но форма его проявления. Форма эта должна быть свободной, то есть обусловленной моим желанием. Потому на вопрос о содержании моих принципиальных желаний, на вопрос: чего я хочу в каждый данный момент, - могу лишь ответить: я хочу хотеть, притом хотеть свободно, или, иными словами, хочу быть свободным в своём хотении чего бы то ни было. Формула эта останется, конечно, незыблемой и тогда, когда я захочу, например, не хотеть, ибо в этом случае содержание моего хотения («не хотеть») будет обусловлено формою моего хотения («хочу»).
Все попытки уложить принципы свободы в те или другие рамки, вылить их в какую либо определённую и окончательную форму претерпевают обыкновенно неудачу уже потому, что свобода сама по себе не может иметь никакого закреплённого за нею содержания. Свобода есть форма, в которую можно вылить всякое содержание и уложить убеждения и теории, часто друг другу диаметрально противоположные, - конечно, при условии искреннего их признания в каждый отдельный момент. Потому я отношусь с уважением ко всякому убеждению, ко всякому свободному и не вторгающемуся в сферу моей свободы поступку, ко всякому свободному проявлению каждым индивидуумом своей личности. Подобного же уважения мог бы я требовать и по отношению к своим убеждениям и поступкам, если бы только считал это уважение для себя ценным. Такая ширина иннормизма делает его всеохватывающим, но ничего не удерживающим, делает его настолько же вездесущим, насколько и несуществующим.
Эрберг К., Цель творчества. Опыты по теории творчества и эстетике, М., «Вузовская книга», 2000 г., с. 12-13.
