Воспоминания о Герберте Уэллсе Чарлза Сноу
«Он был удивительно изобретателен, и каждый мог читать его по-своему. В его лучших романах, таких, как «Первые люди на Луне» и «Война миров», столько литературных находок, что многим хватило бы на всю жизнь. Его фантазия была особенно плодотворной, когда речь шла о детских играх или о войне. Между 1900 и 1914 годами он высказал ряд пророческих идей, имевших практическое значение, включая идеи создания танка и военного самолёта. Способность к такого рода предвидению была и у Черчилля, и это была та черта, быть может, единственная, которую Уэллс действительно уважал в нём.
Уэллс не родился мудрым, но стал им. Он был человеком скорее обидчивым и эгоцентричным, чем тщеславным и самонадеянным. Если бы вселенная вела себя по его рецептам, он охотно согласился бы, чтобы его предали забвению. В отличие от многих писателей его не заботило, какую он оставит по себе память.
В то время когда мы познакомились, интерес к его книгам и его писательская слава шли на убыль, и нужен был преданный издатель, чтоб поддержать его (как это сделало для Киплинга издательство Макмиллана). А он с каким-то озорным удовольствием переходил от одного издателя к другому, выжимая авансы, которые не могли покрыть издания его произведений. Ему была безразлична судьба его книг. Большинство писателей, даже те, кто знает, что канет в Лету, утешают себя тем, что их книги переживут своих авторов. Один писатель, для которого идея личного бессмертия была смехотворной, говорил мне, что, будь он уверен в интересе к его книгам через сто лет, это искупило бы все его разочарования и огорчения. Уэллс счёл бы это чистейшей сентиментальщиной. Но наряду с этим он с очаровательной непоследовательностью переживал появление каждой из своих книг. Я знал многих писателей (а также политических деятелей и даже весьма высокопоставленных особ), расстроенных плохими отзывами на их книги, но я не встречал никого, кто волновался бы сильнее, чем Уэллс. Он вечно подозревал всякие козни. Рвался тут же уничтожить редакторов и критиков. Он не верил, что друзья защитят его. Более вероятно, мрачно намекал он, что у него вообще нет друзей. Через несколько дней гроза проходила, и он, казалось, вовсе забывал о том, что его книга вышла.
Во многих отношениях он казался несколько отстранённым. То он высмеивал себя как «маленького человека», который часто появлялся в его книгах, то обижался по пустякам. Плохие отзывы о его книгах могли довести его чуть ли не до безумия, но свои тягостные обстоятельства он мог обсуждать совершенно откровенно, не считаясь с тем, знал ли он своего собеседника раньше (так было, например, при нашей первой встрече). Надо быть вовсе отрешённым человеком, чтобы так безразлично относиться к своим собеседникам. Но с такой же лёгкостью он поверял свои мысли бумаге. […]
Его отец был младшим садовником, но, потеряв работу, был вынужден добывать средства к существованию то профессиональной игрой в крикет (в те дни это было одним из видов домашнего обслуживания), то неудачными попытками держать лавку. Семья жила в нужде, и большую часть своего детства Уэллс провёл впроголодь. Его мать служила горничной, а когда лавка мужа прогорела, она, чтобы поддержать семью, нанялась экономкой в богатый помещичий дом. Лучшее, что она смогла придумать для своего сына (уже обнаружившего большие способности), - это в тринадцать лет отдать его в ученье к торговцу мануфактурными товарами. Выказав неспособность и упрямство, сын сбежал с этой работы и вскоре был определён учеником к фармацевту. Он снова сбежал, и тогда был отдан в ученики к другому торговцу мануфактурой. Впоследствии Уэллс забавно изображал, как он пытался угождать покупателям. Однако трудно представить себе обстановку более унизительную для гордого и одарённого мальчика. И Диккенсу в своё время было нелегко на фабрике ваксы, но Уэллсу пришлось тянуть лямку значительно дольше. Это отняло у него всё детство. Он относился к этому более юмористически, чем Диккенс (сравним хотя бы роман «Киппс» и тот факт, что Диккенс и мысли не допускал о том, чтобы отразить в своих произведениях пережитое в детстве), но и ему приходилось страдать.
Это породило в нём дерзкую непочтительность, словно с детских лет он решил не склоняться ни перед какими титулами, званиями и высокими лицами; кроме того, я всегда предполагал, что это сделало его менее трезвым в политике и более склонным к созданию утопий, в которых замечательные и богоподобные существа очищали мир, стремясь к тому, чтобы не было больше тоскующих, одарённых богатым воображением мальчиков, больных и полуголодных, но нарочито бодро насвистывающих, чтобы не пасть духом. Подобно Ллойд Джорджу, Уэллс до самой смерти был радикалом в полном смысле этого слова. Он сделал гораздо меньше уступок, чем Ллойд Джордж; у него было меньше поводов для этого, потому что он вовсе не был политиком. Ни тот, ни другой не забывали своего происхождения и не прощали его себе. Оба они вышли из той социальной среды, которая не содействовала развитию упорядоченного политического мышления. Ни один из них не был близок к промышленному рабочему классу, хотя оба имели общее представление о том, как он может развиваться в передовых обществах. Возможно, следовало бы заметить, что до наших дней никому в развитых обществах не удавалось прийти к стройному политическому мышлению легко и просто, разве что в явно реакционных системах.
Много позже произошла встреча Уэллса с Лениным, которую трудно назвать удачной. Хотя Уэллс считал Ленина великим человеком, он назвал его «Кремлёвским мечтателем». Ленин же сказал о нем: «Какой мелкий буржуа!»
Жаль, что так случилось. У Уэллса была привычка к броским выражениям, за что он потом горько расплачивался. А слова «кремлёвский мечтатель» были самыми неудачными из всех. Но Уэллс всегда был нетерпелив в политике. Он не смог разобраться в той сложной «мгле», которая была частью России, не смог понять, что Ленин говорил об электрификации с такой же практичностью (хотя речь шла не о ближайшем будущем), с какой составляют рабочие чертежи. Кроме того, Ленин, всю свою сознательную жизнь посвятивший политической борьбе, не мог поверить, чтобы человек с добрыми намерениями, наделённый творческим воображением был не способен понять значение революционной ситуации.
Всё же до самой своей смерти Уэллс относился к России лучше, чем многие из его соотечественников. Он был другом Горького; сам очень смелый человек, он восхищался мужеством русских. И русские не забыли его. Под непривычным для нас именем Герберта Уэллса его и сегодня в Советском Союзе широко читают и издают многочисленными изданиями. Уэллс прошёл через испытания более тягостные, чем это выпало на долю Диккенса, Шоу или любого другого писателя, родившегося в девятнадцатом столетии. Он сумел быстро, по крайней мере внешне, стряхнуть с себя невзгоды своего детства, но ему пришлось перенести тяжелую болезнь, угрожавшею смертью, и бедность, которая отнюдь не помогала справиться с болезнью. А когда он всё-таки ухитрился выжить, на его долю выпали потрясения, которые приносила ему чрезмерно пылкая натура.
Прежде всего Уэллс стремился получить образование. Надо представить себе, как сложно это было в конце прошлого столетия. […]
Уэллсу дважды повезло. В годы его торгового ученичества на него обратил внимание директор местной школы, который имел некоторое представление о науке, и обнаружил, что мальчик сможет сдать почти любой экзамен. Он давал ему книги - они не отвечали современным требованиям, но, как говаривал Хард и, книга, которая будит воображение умного ребёнка, не может быть совсем плохой - и помог ему стать тем Уэллсом, которого мы знаем. Директор школы сумел извлечь из этого пользу для себя, вполне заслуженную, хотя и несколько странным путем. Дело в том, что при педагогическом факультете были учреждены тогда вечерние классы, и преподавателю этих классов (в данном случае упомянутому директору школы) выплачивалось существенное - по масштабам восьмидесятых годов прошлого века - вознаграждение за студентов, которые успешно сдавали экзамены. Таким образом, благодаря способностям Уэллса директор смог получить весьма приятное прибавление к своему заработку. А его питомцу педагогический факультет назначил пособие в размере одной гинеи в неделю для продолжения образования в Южном Кенсингтоне».
Чарлз Сноу, Г. Дж. Уэллс / Портреты и размышления, М., «Прогресс», 1985 г., с. 112-115.
