Искусство- и литературоведение
Искусствоведение и литературоведение
Художественная прозаЛитературные произведения о творческих возможностях человека
X
Ромен Роллан: Жан Кристоф – Аморализм и разрушение традиционных ценностей в искусстве
«Имелось две школы торговцев наслаждением. Одна держалась добрых старых приёмов, национального стиля; она откровенно преподносила грубые, хорошо проперчённые, запросто подаваемые блюда, потешала безобразием, угощала щедро - подешевле да побольше уродства, щеголяла в подштанниках, любила казарменные остроты, раковый суп, красный перец, говядину с душком, отдельные кабинеты, - всё это называлось «здоровой откровенностью», якобы примирявшей вольность и мораль, поскольку после четырёх актов непристойностей неизменно торжествовал кодекс: в результате какой-нибудь путаницы законная жена попадала в постель мужа, которому собирались наставить рога (раз спасён закон, спасена и добродетель), - игривая честность, которая оберегает брак, придавая ему внешность разврата; словом, гальский жанр.
Другая школа была modern style гораздо утонченнее, но и гораздо отвратительнее. Опарижанившиеся евреи (и объевреившиеся христиане), переполнявшие театры, внесли туда уродливое смешение чувств, являющееся отличительной чертой выродившегося космополитизма. Эти сыновья, стыдившиеся своих отцов, всячески старались отречься от своего национального сознания и отлично в этом преуспели. Когда же они лишились векового наследия - своей души, - они остались при таких крохах своего индивидуального облика, что пришлось заняться перемешиванием интеллектуальных и моральных ценностей других народов и стряпать себе на потребу какой-то винегрет, olla podrida, и в этом видели удовольствие. Те из них, что были мэтрами парижского театра, научились превосходно толочь в одной ступе грязь и сердечные чувства, придавая добродетели запах порока, а пороку запах добродетели, извращая все отношения между поколениями, - полами, членами семьи, близкими друзьями. Их искусство приобретало от этого аромат sui generis, в котором слышались и смрад и благоухание, - иными словами, нестерпимый смрад; они называли это «аморализмом».
Одним из излюбленных героев был тогда влюбленный старик. Репертуар театра давал целую галерею его портретов. Драматурги проявляли необыкновенную изобретательность, изображая его в самых различных видах. То шестидесятилетний герой делал интимные признания дочери, рассказывая ей о своей любовнице, а она, в свою очередь, рассказывала ему о своих любовниках; они по-родственному советовались, добрый отец помогал дочери в её прелюбодеяниях; добрая дочь выступала посредницей перед неверной любовницей, умоляла её вернуться и возвращала в семейное лоно. То достойный старец сам выслушивал интимные признания своей любовницы, беседовал с нею о её любовниках, требовал рассказа о её распутстве и в заключение даже находил в этом удовольствие. Тут можно было увидеть любовников - безупречных джентльменов, служивших управляющими у своих прежних любовниц и ведавших их денежными и любовными делами. Светские дамы были воровками, мужья - сутенёрами, дочери - лесбиянками. Всё это происходило в самом лучшем обществе - в среде богатых людей, единственной, которая принималась в расчет. Ибо под прикрытием соблазнов роскоши легче было сбывать порченый товар. Подкрашенный таким образом, он раскупался мгновенно; особенно к нему пристрастились молодые женщины и старички. От всего этого разило трупом и гаремным рахат-лукумом.
Язык этих писателей представлял такую же мешанину, как и их чувства. Они выработали себе жаргон, составленный из словечек всех классов и всех стран, педантичный, кафешантанный, классический, лирический, жеманный, липкий, рыночный, вычурный, некое снадобье из нелепостей, сальностей и острословия, звучавший как-то по-иностранному. Ироничные и одарённые шутовским юмором, эти люди лишены были настоящего остроумия, но, будучи людьми ловкими, довольно искусно научились фабриковать его на парижский образец. Хотя камень не всегда бывал самой чистой воды и, хотя почти всегда оправа отличалась безвкусием и излишним богатством, зато при огне вещь блестела, а другого и не требовалось. Люди, впрочем, неглупые, хорошие наблюдатели, но наблюдатели близорукие, со зрением, испорченным веками стояния за прилавком, привыкшие рассматривать чувства в лупу, преувеличивать мелочи и не видеть крупного, издавна пристрастившиеся к мишуре, они способны были изображать только то, что их снобизм выскочек признавал идеалом элегантности; поэтому они и описывали десяток пресыщенных прожигателей жизни и авантюристов, которые оспаривали друг у друга обладание украденными деньгами и распутными самками.
Иногда, впрочем, пробуждалась истинная природа этих еврейских писателей; она всплывала из самой глубины их существа, вызванная к жизни каким-то таинственным отзвуком случайно брошенного слова. Тогда представало перед всеми причудливое смешение веков и рас, дуновение пустыни, приносившее из-за морей в эти парижские альковы вонь турецкого базара, раскалённые пески, галлюцинации, хмельную чувственность, громы проклятий, нервное исступление, граничащее с конвульсиями, бешенную потребность в разрушении…»
Ромен Роллан, Жан-Кристоф / Собрание сочинений в 14-ти томах, Том 4, М., «Государственное издательство художественной литературы», 1956 г., с. 345-348.
